ЗАПРЕТНЫЕ КОЛОСКИ
ГЛАВА 1
В светлой больничной плате, где стояло шесть старомодных коек, я нашел только одного пациента, неказистого старичка неопределенного возраста, лукаво смотревшего на меня из под белесых бровей. Чуть приподнявшись со стула, близко придвинутого к окну, он поинтересовался, не с грыжей ли я, а узнав, что меня доставили в хирургию с другой болезнью, махнул рукой, дескать, ничего страшного.
— Вот послушай, что я тебе расскажу…
Я насторожился. Предисловие не сулило ничего хорошего, во всяком случае, для меня, привыкшего к одиночеству. Дед явно скучал, а, заполучив меня, решил отвести душу. Из деликатности пришлось уделить ему внимание, хотя лучше всего я бы в это время вздремнул.
Увы, его рассказы вовсе не касались грыжи, они целиком основывались на его переживаниях, но монологи изобиловали тривиальными философскими выводами: раньше было хорошо, работали не покладая рук, сейчас же все дела ведутся шиворот навыворот.
Не хотелось обижать старика, да кроме как слушать его, делать было нечего. И я невольно начал поддакивать ему, удивляясь самому себе, что так легко соглашался с его точкой зрения. Между тем дед входил во вкус. Он часто вставал со своей кровати и подсаживался ко мне. Ораторствуя, мелко жестикулировал худыми руками. Его голубые глаза то ли от слез, то ли от нахлынувшего вдохновения делались молодыми.
Иной раз я даже вставлял замечания в его монологи, как бы подыгрывая ему, давая понять, что я в чем-то заинтересован. А однажды на свою беду сделал несколько реплик относительно знаменитости села, в котором он проживал. Боже мой, что я натворил! Старичок даже подскочил со стула — настолько ошарашил я его.
— А ты знаешь кто он такой?
— Не знаю.
— А вот я тебе расскажу…
Я начал мучительно рыться в уме, отыскивая весомую причину, по которой мог бы остановить монолог старичка. Но безуспешно. Он вошел в раж. Однако по мере того, как распалялся рассказчик, я в свою очередь по-иному смотрел на него.
— На все твои вопросы я отвечу рассказом. Пусть он будет несколько длинноватым, но времени нам не занимать.
Так ты говоришь, что этот человек много значил в общественном деле, что он является в какой-то степени историческою личностью. Не спорю. Особа важная, фигуристая. О нем много писали в свое время в газетах: весной, как он срывал планы посевных работ, а осенью, тем не менее, умудрялся собирать больше всех хлеба и кормов в районе. Мужик был себе на уме. Указкам сверху не подчинялся, а вел дело, сообразуясь с законами природы. Плохо это или хорошо? Конечно, хорошо. Другой бы себе этого не позволил, а ему хоть бы что. Как сейчас слышу, его спрашивали: «Ты понял, за что тебя наказывают?» Чуть гнусавя, он отвечал: «Понял». Дальше его мутузили: «Будешь сеять в установленные сроки?». Он отвечал с неохотой: «Не буду».
В ходе длительной и ожесточенной борьбы с райкомовскими чиновниками он закрепил за собой право решающего голоса в проведении полевых работ. И знал, что, однажды простив ему своеволие, начальство так будет поступать и дальше. А выговоры? Подумаешь, невидаль. Они как объявляются скоротечно, так и снимаются безо всякой резни. Тем более, что райком партии в своих отчетах мог красноречиво указать, что высокий урожай в этом колхозе был получен благодаря тому, что в свое время вопросы земледелия в нем были взяты под особый контроль партийных органов.
— Выходит, ты осуждаешь его за этот поступок?
— Нисколько. И дальше ты поймешь, почему. Противоречия не делают человека героем, тем более, что вслед за таким благородным поступком, он проявлял настоящее сумасбродство. Не как ты, я знаю его не только с хорошей стороны: и вкалывал с ним, и хлеб-соль делил, и даже выпивать приходилось. И вот заковыка какая. До сих пор не пойму, какого такого он воспитания и отношения к жизни. Как будто несколько сторон в нем: обернется одной – мужик мужиком, душа человек; обернется другой – истинный злодей и супостат; а третьей стороной обернется – вовсе не поймешь, с чем его есть надо.
Оно и понятно. Человек совершает подвиг и получает награду. Вырастил рекордный урожай, не прогнулся перед районным начальством, вот тебе и орден. Но это работа, в которой он даже не рискует, а соблюдает технологию, секреты которой не всегда понимали наверху. Совсем другое требуется для жизни. Мало трудиться, не покладая рук. Надо еще, чтобы тебя не отделяли от общества, чтобы стал ты с ним одним целым. А он с первых шагов самостоятельной жизни старался превзойти нас, показать свой норов, выделиться из толпы, встать над нами.
Вот я его с детства помню. До войны это было. Мы, пацаны, голодные, разутые, раздетые, бегали на поле колоски собирать после жатвы. Ну, известное дело, потери… Они и сейчас есть, а тогда… Техника-то была от царя Гороха. Мы и пользовались этой прорехой. Холщевые сумки на плечо и айда туда, где еще вчера стояли хлеба. Несколько раз нам это сходило с рук.
А однажды случилось непредвиденное. Нас застукал за этим делом он. Молодой еще тогда был, безусый, но в силу уже вошел. И мог бороздить не хуже всякого мерина. Надвинулся на нас туча тучей и рыкнул: «Чего это вы, ребятишки, делаете здесь?». А мы отвечаем: «Колоски собираем». По лицу видим, что сердится: «Кто разрешил?». Молчим. «А ну-ка давайте ваши сумки сюда». И забрал их, и вывалил колоски прямо на землю, а потом сапогами затоптал, смешал с землей, приговаривая: «Не ваше, не берите. Не ваше, не берите».
Мы плакали, а он еще строже сказал: «В следующий раз в каталажку всех посажу». Так мы вернулись домой не солоно хлебавши. Помню, мать встретила нас слезами. Она только что вернулась домой, где в сусеках ни скретинки – пусто, только мышами пахнет. Она надеялась, что колоски размолотит, провеет, пропустит через ручные жернова и из муки напечет нам лепешек, ужин хотела нам сделать хороший. Но не вышло. Спать легли мы в тот вечер голодными, только по стакану молока досталось. Больше мама нам его выделить не могла, потому что надо было за корову налоги платить – молоком или маслом.
А догадываешься ли ты, почему он так поступил? Нет. Давай рассуждать. Молодой был, нахрапистый, хотел показать себя с первых самостоятельных шагов, что он всеми чреслами радеет за колхозное добро, что в селе он командир. Но не только. Как специалист, он боялся, что ежели сейчас даст поблажку нам, то через час на поле выскочит вся деревенская ребятня. А за ней потянуться и взрослые, побросав колхозную работу. Жрать-то всем хотелось.
И самое главное, у тогдашней власти была цель: всеми средствами добиться, чтобы, боже упасти, никто из колхозников, не брал чужого, общественного. Эта идея и после коллективизации была не новой. Она взята из глубины веков. На людской памяти еще живы были воспоминания о деревенских самосудах. Накроют какого-нибудь бедолагу, который из-за голодухи сопрет у соседа ведро картошки, ну и давай его по деревне водить, а при каждом шаге, кто как мог, лупил вора палками. И так до тех пор, пока вор не отдавал Богу душу. Конокрадов на кол сажали. Особо заворовавшихся даже сжигали заживо. Вот как воспитывали людей. Ну а в наше время эти меры заменили отсидкой в лагерях и тюрьмах.
И здесь он ничего нового не выдумал, только подтвердил старинный выворот – чужое не бери. А какое же это чужое, когда колхозное, общее? Но оно уже было выделено в особый статус, так что руки не протягивай лишний раз за тем, что плохо лежит. Пусть пропадет, сгниет, но ты не смей, потому как порядок должен быть. И ведь был порядок. С голодухи пухли, но не зарились на колхозные амбары, не шныряли ночами по его закоулкам. И колоски не собирали. Отвадили нас делать набеги на колхозные поля. Вот какая жизнь была.
— И все-таки есть какая-то недосказанность,- выразил я свои сомнения.
— Например?
— Почему ты его по имени не называешь?
— А таких, как он было много. На них и стоял колхозный строй. Без них, может быть, и Советской власти-то не было бы.
— Издевательством попахивает…
— Нет. Это, так называемая, привентивная, воспитательная мера власти. И она дала в будущем положительный эффект. Войну выиграли, голод пережили благодаря тому, что шли к цели единым строем под командой таких одержимых руководителей, как он, которым было наплевать на все и вся – лишь бы выполнить задачу.
ГЛАВА 2
Ну, выводы ты делай сам, а я тебе расскажу дальше об этом человеке.
После демобилизации из рядов доблестной Советской Армии я приехал в родное село и стал шоферить. Дали мне старенький ЗИС. Колымага, хотя и пятитонка. Закипала на каждом километре. Но ничего, зато я при деле, а не с вилами или лопатой, не быкам хвосты кручу, не навоз на ферме выгребаю.
А мой крестный по колоскам – большой человек в колхозе. Заместитель председателя. Говорят, что во время войны он в заградотрядах служил. Что это такое, ты знаешь. Однако не буду напраслину возводить на человека. Не по своей воле он стоял за спинами тех солдат, которые шли в атаку. Но специфика службы, что ли, его сделала истинным супостатом. Ходил по колхозу с палкой, которая частенько гнулась о хребты мужиков, особенно нерадивых, с ленцой. Правда, со временем палку-то ему пришлось выбросить, чтобы не нажить себе лишний чирей на задницу. Но все равно, своим властным поведением он наводил на нас страх. И мы лишний раз ему на глаза старались не попадаться.
Ну вот, как-то он дает мне команду ехать с ним на растениеводческую станцию за семенами высокосортной, элитной травы. Сказано – сделано. Только по прямоте душевной я ему сказал, чтобы палку свою он оставил дома. Я не из таковских, которые добровольно подставляют спину под нее, а дело свое хорошо знаю и не подведу, в армии меня научили дисциплине и порядку. Он посмотрел на меня пристально и ничего не ответил, сев ко мне в кабину с пустыми руками.
На растениеводческой станции проблем не было. Но вод беда. У меня вышли из строя сразу два ската: резина старая, что с нее взять. Считай, всю ночь с ними провозился. А под утро выяснилось, что грузить машину на станции некому. «Вся надежда на тебя»,- сказал он. Несколько часов я нянчил мешки, а когда закончил, новая напасть; столовая закрывалась и там из еды бала только сметана с хлебом.
Сон с утра еще не так донимал. Но каково мне было отправляться в дорогу, уставшему, полуголодному. Однако делать нечего, поехали. Я, было, заикнулся, дескать, повременить два-три часа надо, кимарнуть… Куда там. Ему всегда некогда и недосуг. Загнусавил свое «Сроки сева уходят, а мы тут прохлаждаемся».
В городе на минутку заехали к его знакомым чай попить. Я снова попросил об отсрочке для сна. Но здесь уже взбеленились хозяева. Мыслимое ли дело оставлять груженую машину у них во дворе. К утру от груза ничего не останется.
И снова дорога. Чтобы не заснуть, я открыл дверь кабины, время от времени поливал голову водой. А его попросил рассказывать что-нибудь интересное, например, про войну. Лучше бы я вообще промолчал. Заорал, затопал ногами: «Всем про войну… А это кровь… Кровь»… Не хочу.
Не доезжая десять-пятнадцать километров от села, а вырубился за рулем, за что получил увесистый тумак в грудь. «Ты что, рехнулся, паря! Такой груз потеряем!». Чудак, не подумал о том, что сам головы мог лишиться.
Обошлось. В селе он попросил меня зайти к нему в дом. Там велел своей хозяйке налить стакан водки. «Выпей. Езжай домой и спи. А машину мы утром заберем и без тебя перегрузим».
Ну и какие у тебя возникли вопросы ко мне? И вообще, зачем я тебе рассказал эту историю? Что касается сбора колосков, то там все понятно, линия водораздела как на фронте. Здесь же одна психология.
Ты отметил, наверное, что все в моем рассказе связано с ценным грузом. Человек, т.е. я, ну и он тоже как надсмотрщик, на втором плане. Так мы жили. Колхоз для нас – это все в жизни, ад и рай. При пожаре скотник лез в самое пекло, чтобы спасти скотину, о себе не думал. Из горящего гаража шофер выводил машину тоже с риском для жизни. В то время корова или грузовик были ценнее человеческой жизни.
Так нас воспитали, начиная с колосков. В конце концов, мы превратились в железных монстров. И вынесли все невзгоды. И я со временем стал руководителем среднего звена. И я артачился, когда дело доходило до экономии колхозной копейки. Как и он, и я готов был схватить палку, чтобы отдубасить нерадивых работников.
И все ради процветания села, ради его светлого будущего, которое наступило в шестидесятые годы.
— А пользовался ли он льготами?
— Получал зарплату, содержал подворье, жил не богато.
— Выходит, игра стоила свеч…
— Какая игра?! О Чем ты говоришь, голова садовая?! А знаешь ли ты, каково на ферме работать: по колено в грязи, все на пупке таскать. Или на тракторе смену отработать в поле на вспашке зяби. Земля не держала человека после того, как он оставлял фрикционы. Шоферить – тоже не манна небесная. Выйдет из строя машина, ты её ремонтируешь до седьмого пота, помощников тебе нет, а сроки запредельные. Только в шестидесятые наш каторжный труд, вроде бы, начал отдачу давать. Строительство развернулось. Возводились мастерские, зернохранилища, фермы, школы, больницы, дома культуры, жилье со всеми удобствами. Словом мы победили.
-А как же он?
— Остепенился. На собраниях умные речи толкал, на колхозных праздниках плясал вприсядку, хохмил. Но порой морок на него находил. Кидался из стороны в сторону, плел невесть что. Видно, старое вспоминал, когда всякая дурь ему с рук сходила.
ГЛАВА 3
— Перестройка. Путч. Указ о роспуске колхозов, подписанный культяпым идиотом… Тот человек, о котором я веду речь, представился, царствие ему небесное. На селе стал заправлять всеми делами его младший сын. По внешности он мало чем походил на папашу, а по характеру намного превзошел его. Но если один ратовал за общественное достояние, то другой втихомолку присваивал его лично себе. И со временем стал то ли барином, то ли новым русским. Сразу не поймешь.
Я в то время достраивал дом сыну, который окончил сельскохозяйственный институт и мечтал осесть в родном селе. Но работы по специальности не нашлось. Помыкавшись в городе, он приехал ко мне и стал выращивать у меня на подворье бычков – какое-никакое, а занятие, концы с концами свести можно.
После стройки у меня остался облицовочный кирпич. Как мне было не трудно догадаться, он-то и не давал покоя новому хозяину села. Я отозвался уступить ему кирпич, разумеется, по рыночной цене. Но прошло с того времени два года, а деньги он отдавать не собирался, сославшись на то, что сам сидит на мели. Тогда я попросил взамен кирпича выделить мне от автомашины старый кузов с подрамником. Правда, я в деньгах немного проигрывал, но куда ни шло – все прибыток в хозяйстве. Из этого кузова можно было сделать тракторную тележку и возить корма на свое подворье.
Хозяин долго мялся, но я его припер к стенке, пригрозив, что не оставлю это дело без последствий. Лучше миром. «Ну что же, бери, иди к моему заму и реши вопрос».
С замом мы сговорились быстро. Но мне показалось подозрительным, что хозяин в сторонке о чем-то долго шептался с участковым полицейским. Тогда я попросил зама оформить для меня бумагу, что кузов с подрамником он отпустил в порядке взаиморасчетов за поставленный кирпич в таком-то количестве.
И что же ты думаешь, на первом же повороте участковый остановил мой транспорт и попросил предъявить документы на груз. Когда же я ему протянул бумагу зама, то у него от удивления округлились глаза. Такого оборота событий он не ожидал.
Хозяин – форменный аферист. Без зазрения совести он овладел общественным достоянием, а практически украл колхозную собственность. Эту сделку он провернул на глазах всего района, с молчаливого согласия высоких руководителей. На этом фоне обман пенсионера казался таким мало значащим эпизодом, что никто бы на него не обратил внимания. Не будь у меня документа, заставили бы вернуть кузов с подрамником на место, припугнули бы как следует за попытку воровства. И тогда плакали бы мои денежки. Ну не подлец ли? Вот что делает алчность с человеком.
Ты видишь, мне сделали операцию. У меня две грыжи. Через полгода сделают еще одну операцию. Я порвал себя на колхозной работе. И таких, как я, много. Мы себя не жалели, чтобы приумножить достояние села. А этот слизняк прихватизировал все, что составляло нашу гордость.
— Ты и этого человека не называешь по имени.
— Зачем? Он не один такой ловкий. Их в стране много. С рождения у них нет ни стыда, ни совести, ни чести, ни достоинства. На уме одна нажива. Они жируют на костях тех, кому однажды даже запретили собирать колоски.
Х Х Х
К вечеру старику стало плохо. Ему сделали укол, дали таблетку. Он уснул, свернувшись на жесткой больничной кровати калачиком. Я долго смотрел на него с сожалением. Человек, жалеющий прошлое, отказавшийся понять настоящее и безо всякой надежды на будущее, он, может быть, еще раз видел сон, как у него отбирают колоски, собранные на колхозном поле.
В светлой больничной плате, где стояло шесть старомодных коек, я нашел только одного пациента, неказистого старичка неопределенного возраста, лукаво смотревшего на меня из под белесых бровей. Чуть приподнявшись со стула, близко придвинутого к окну, он поинтересовался, не с грыжей ли я, а узнав, что меня доставили в хирургию с другой болезнью, махнул рукой, дескать, ничего страшного.
— Вот послушай, что я тебе расскажу…
Я насторожился. Предисловие не сулило ничего хорошего, во всяком случае, для меня, привыкшего к одиночеству. Дед явно скучал, а, заполучив меня, решил отвести душу. Из деликатности пришлось уделить ему внимание, хотя лучше всего я бы в это время вздремнул.
Увы, его рассказы вовсе не касались грыжи, они целиком основывались на его переживаниях, но монологи изобиловали тривиальными философскими выводами: раньше было хорошо, работали не покладая рук, сейчас же все дела ведутся шиворот навыворот.
Не хотелось обижать старика, да кроме как слушать его, делать было нечего. И я невольно начал поддакивать ему, удивляясь самому себе, что так легко соглашался с его точкой зрения. Между тем дед входил во вкус. Он часто вставал со своей кровати и подсаживался ко мне. Ораторствуя, мелко жестикулировал худыми руками. Его голубые глаза то ли от слез, то ли от нахлынувшего вдохновения делались молодыми.
Иной раз я даже вставлял замечания в его монологи, как бы подыгрывая ему, давая понять, что я в чем-то заинтересован. А однажды на свою беду сделал несколько реплик относительно знаменитости села, в котором он проживал. Боже мой, что я натворил! Старичок даже подскочил со стула — настолько ошарашил я его.
— А ты знаешь кто он такой?
— Не знаю.
— А вот я тебе расскажу…
Я начал мучительно рыться в уме, отыскивая весомую причину, по которой мог бы остановить монолог старичка. Но безуспешно. Он вошел в раж. Однако по мере того, как распалялся рассказчик, я в свою очередь по-иному смотрел на него.
— На все твои вопросы я отвечу рассказом. Пусть он будет несколько длинноватым, но времени нам не занимать.
Так ты говоришь, что этот человек много значил в общественном деле, что он является в какой-то степени историческою личностью. Не спорю. Особа важная, фигуристая. О нем много писали в свое время в газетах: весной, как он срывал планы посевных работ, а осенью, тем не менее, умудрялся собирать больше всех хлеба и кормов в районе. Мужик был себе на уме. Указкам сверху не подчинялся, а вел дело, сообразуясь с законами природы. Плохо это или хорошо? Конечно, хорошо. Другой бы себе этого не позволил, а ему хоть бы что. Как сейчас слышу, его спрашивали: «Ты понял, за что тебя наказывают?» Чуть гнусавя, он отвечал: «Понял». Дальше его мутузили: «Будешь сеять в установленные сроки?». Он отвечал с неохотой: «Не буду».
В ходе длительной и ожесточенной борьбы с райкомовскими чиновниками он закрепил за собой право решающего голоса в проведении полевых работ. И знал, что, однажды простив ему своеволие, начальство так будет поступать и дальше. А выговоры? Подумаешь, невидаль. Они как объявляются скоротечно, так и снимаются безо всякой резни. Тем более, что райком партии в своих отчетах мог красноречиво указать, что высокий урожай в этом колхозе был получен благодаря тому, что в свое время вопросы земледелия в нем были взяты под особый контроль партийных органов.
— Выходит, ты осуждаешь его за этот поступок?
— Нисколько. И дальше ты поймешь, почему. Противоречия не делают человека героем, тем более, что вслед за таким благородным поступком, он проявлял настоящее сумасбродство. Не как ты, я знаю его не только с хорошей стороны: и вкалывал с ним, и хлеб-соль делил, и даже выпивать приходилось. И вот заковыка какая. До сих пор не пойму, какого такого он воспитания и отношения к жизни. Как будто несколько сторон в нем: обернется одной – мужик мужиком, душа человек; обернется другой – истинный злодей и супостат; а третьей стороной обернется – вовсе не поймешь, с чем его есть надо.
Оно и понятно. Человек совершает подвиг и получает награду. Вырастил рекордный урожай, не прогнулся перед районным начальством, вот тебе и орден. Но это работа, в которой он даже не рискует, а соблюдает технологию, секреты которой не всегда понимали наверху. Совсем другое требуется для жизни. Мало трудиться, не покладая рук. Надо еще, чтобы тебя не отделяли от общества, чтобы стал ты с ним одним целым. А он с первых шагов самостоятельной жизни старался превзойти нас, показать свой норов, выделиться из толпы, встать над нами.
Вот я его с детства помню. До войны это было. Мы, пацаны, голодные, разутые, раздетые, бегали на поле колоски собирать после жатвы. Ну, известное дело, потери… Они и сейчас есть, а тогда… Техника-то была от царя Гороха. Мы и пользовались этой прорехой. Холщевые сумки на плечо и айда туда, где еще вчера стояли хлеба. Несколько раз нам это сходило с рук.
А однажды случилось непредвиденное. Нас застукал за этим делом он. Молодой еще тогда был, безусый, но в силу уже вошел. И мог бороздить не хуже всякого мерина. Надвинулся на нас туча тучей и рыкнул: «Чего это вы, ребятишки, делаете здесь?». А мы отвечаем: «Колоски собираем». По лицу видим, что сердится: «Кто разрешил?». Молчим. «А ну-ка давайте ваши сумки сюда». И забрал их, и вывалил колоски прямо на землю, а потом сапогами затоптал, смешал с землей, приговаривая: «Не ваше, не берите. Не ваше, не берите».
Мы плакали, а он еще строже сказал: «В следующий раз в каталажку всех посажу». Так мы вернулись домой не солоно хлебавши. Помню, мать встретила нас слезами. Она только что вернулась домой, где в сусеках ни скретинки – пусто, только мышами пахнет. Она надеялась, что колоски размолотит, провеет, пропустит через ручные жернова и из муки напечет нам лепешек, ужин хотела нам сделать хороший. Но не вышло. Спать легли мы в тот вечер голодными, только по стакану молока досталось. Больше мама нам его выделить не могла, потому что надо было за корову налоги платить – молоком или маслом.
А догадываешься ли ты, почему он так поступил? Нет. Давай рассуждать. Молодой был, нахрапистый, хотел показать себя с первых самостоятельных шагов, что он всеми чреслами радеет за колхозное добро, что в селе он командир. Но не только. Как специалист, он боялся, что ежели сейчас даст поблажку нам, то через час на поле выскочит вся деревенская ребятня. А за ней потянуться и взрослые, побросав колхозную работу. Жрать-то всем хотелось.
И самое главное, у тогдашней власти была цель: всеми средствами добиться, чтобы, боже упасти, никто из колхозников, не брал чужого, общественного. Эта идея и после коллективизации была не новой. Она взята из глубины веков. На людской памяти еще живы были воспоминания о деревенских самосудах. Накроют какого-нибудь бедолагу, который из-за голодухи сопрет у соседа ведро картошки, ну и давай его по деревне водить, а при каждом шаге, кто как мог, лупил вора палками. И так до тех пор, пока вор не отдавал Богу душу. Конокрадов на кол сажали. Особо заворовавшихся даже сжигали заживо. Вот как воспитывали людей. Ну а в наше время эти меры заменили отсидкой в лагерях и тюрьмах.
И здесь он ничего нового не выдумал, только подтвердил старинный выворот – чужое не бери. А какое же это чужое, когда колхозное, общее? Но оно уже было выделено в особый статус, так что руки не протягивай лишний раз за тем, что плохо лежит. Пусть пропадет, сгниет, но ты не смей, потому как порядок должен быть. И ведь был порядок. С голодухи пухли, но не зарились на колхозные амбары, не шныряли ночами по его закоулкам. И колоски не собирали. Отвадили нас делать набеги на колхозные поля. Вот какая жизнь была.
— И все-таки есть какая-то недосказанность,- выразил я свои сомнения.
— Например?
— Почему ты его по имени не называешь?
— А таких, как он было много. На них и стоял колхозный строй. Без них, может быть, и Советской власти-то не было бы.
— Издевательством попахивает…
— Нет. Это, так называемая, привентивная, воспитательная мера власти. И она дала в будущем положительный эффект. Войну выиграли, голод пережили благодаря тому, что шли к цели единым строем под командой таких одержимых руководителей, как он, которым было наплевать на все и вся – лишь бы выполнить задачу.
ГЛАВА 2
Ну, выводы ты делай сам, а я тебе расскажу дальше об этом человеке.
После демобилизации из рядов доблестной Советской Армии я приехал в родное село и стал шоферить. Дали мне старенький ЗИС. Колымага, хотя и пятитонка. Закипала на каждом километре. Но ничего, зато я при деле, а не с вилами или лопатой, не быкам хвосты кручу, не навоз на ферме выгребаю.
А мой крестный по колоскам – большой человек в колхозе. Заместитель председателя. Говорят, что во время войны он в заградотрядах служил. Что это такое, ты знаешь. Однако не буду напраслину возводить на человека. Не по своей воле он стоял за спинами тех солдат, которые шли в атаку. Но специфика службы, что ли, его сделала истинным супостатом. Ходил по колхозу с палкой, которая частенько гнулась о хребты мужиков, особенно нерадивых, с ленцой. Правда, со временем палку-то ему пришлось выбросить, чтобы не нажить себе лишний чирей на задницу. Но все равно, своим властным поведением он наводил на нас страх. И мы лишний раз ему на глаза старались не попадаться.
Ну вот, как-то он дает мне команду ехать с ним на растениеводческую станцию за семенами высокосортной, элитной травы. Сказано – сделано. Только по прямоте душевной я ему сказал, чтобы палку свою он оставил дома. Я не из таковских, которые добровольно подставляют спину под нее, а дело свое хорошо знаю и не подведу, в армии меня научили дисциплине и порядку. Он посмотрел на меня пристально и ничего не ответил, сев ко мне в кабину с пустыми руками.
На растениеводческой станции проблем не было. Но вод беда. У меня вышли из строя сразу два ската: резина старая, что с нее взять. Считай, всю ночь с ними провозился. А под утро выяснилось, что грузить машину на станции некому. «Вся надежда на тебя»,- сказал он. Несколько часов я нянчил мешки, а когда закончил, новая напасть; столовая закрывалась и там из еды бала только сметана с хлебом.
Сон с утра еще не так донимал. Но каково мне было отправляться в дорогу, уставшему, полуголодному. Однако делать нечего, поехали. Я, было, заикнулся, дескать, повременить два-три часа надо, кимарнуть… Куда там. Ему всегда некогда и недосуг. Загнусавил свое «Сроки сева уходят, а мы тут прохлаждаемся».
В городе на минутку заехали к его знакомым чай попить. Я снова попросил об отсрочке для сна. Но здесь уже взбеленились хозяева. Мыслимое ли дело оставлять груженую машину у них во дворе. К утру от груза ничего не останется.
И снова дорога. Чтобы не заснуть, я открыл дверь кабины, время от времени поливал голову водой. А его попросил рассказывать что-нибудь интересное, например, про войну. Лучше бы я вообще промолчал. Заорал, затопал ногами: «Всем про войну… А это кровь… Кровь»… Не хочу.
Не доезжая десять-пятнадцать километров от села, а вырубился за рулем, за что получил увесистый тумак в грудь. «Ты что, рехнулся, паря! Такой груз потеряем!». Чудак, не подумал о том, что сам головы мог лишиться.
Обошлось. В селе он попросил меня зайти к нему в дом. Там велел своей хозяйке налить стакан водки. «Выпей. Езжай домой и спи. А машину мы утром заберем и без тебя перегрузим».
Ну и какие у тебя возникли вопросы ко мне? И вообще, зачем я тебе рассказал эту историю? Что касается сбора колосков, то там все понятно, линия водораздела как на фронте. Здесь же одна психология.
Ты отметил, наверное, что все в моем рассказе связано с ценным грузом. Человек, т.е. я, ну и он тоже как надсмотрщик, на втором плане. Так мы жили. Колхоз для нас – это все в жизни, ад и рай. При пожаре скотник лез в самое пекло, чтобы спасти скотину, о себе не думал. Из горящего гаража шофер выводил машину тоже с риском для жизни. В то время корова или грузовик были ценнее человеческой жизни.
Так нас воспитали, начиная с колосков. В конце концов, мы превратились в железных монстров. И вынесли все невзгоды. И я со временем стал руководителем среднего звена. И я артачился, когда дело доходило до экономии колхозной копейки. Как и он, и я готов был схватить палку, чтобы отдубасить нерадивых работников.
И все ради процветания села, ради его светлого будущего, которое наступило в шестидесятые годы.
— А пользовался ли он льготами?
— Получал зарплату, содержал подворье, жил не богато.
— Выходит, игра стоила свеч…
— Какая игра?! О Чем ты говоришь, голова садовая?! А знаешь ли ты, каково на ферме работать: по колено в грязи, все на пупке таскать. Или на тракторе смену отработать в поле на вспашке зяби. Земля не держала человека после того, как он оставлял фрикционы. Шоферить – тоже не манна небесная. Выйдет из строя машина, ты её ремонтируешь до седьмого пота, помощников тебе нет, а сроки запредельные. Только в шестидесятые наш каторжный труд, вроде бы, начал отдачу давать. Строительство развернулось. Возводились мастерские, зернохранилища, фермы, школы, больницы, дома культуры, жилье со всеми удобствами. Словом мы победили.
-А как же он?
— Остепенился. На собраниях умные речи толкал, на колхозных праздниках плясал вприсядку, хохмил. Но порой морок на него находил. Кидался из стороны в сторону, плел невесть что. Видно, старое вспоминал, когда всякая дурь ему с рук сходила.
ГЛАВА 3
— Перестройка. Путч. Указ о роспуске колхозов, подписанный культяпым идиотом… Тот человек, о котором я веду речь, представился, царствие ему небесное. На селе стал заправлять всеми делами его младший сын. По внешности он мало чем походил на папашу, а по характеру намного превзошел его. Но если один ратовал за общественное достояние, то другой втихомолку присваивал его лично себе. И со временем стал то ли барином, то ли новым русским. Сразу не поймешь.
Я в то время достраивал дом сыну, который окончил сельскохозяйственный институт и мечтал осесть в родном селе. Но работы по специальности не нашлось. Помыкавшись в городе, он приехал ко мне и стал выращивать у меня на подворье бычков – какое-никакое, а занятие, концы с концами свести можно.
После стройки у меня остался облицовочный кирпич. Как мне было не трудно догадаться, он-то и не давал покоя новому хозяину села. Я отозвался уступить ему кирпич, разумеется, по рыночной цене. Но прошло с того времени два года, а деньги он отдавать не собирался, сославшись на то, что сам сидит на мели. Тогда я попросил взамен кирпича выделить мне от автомашины старый кузов с подрамником. Правда, я в деньгах немного проигрывал, но куда ни шло – все прибыток в хозяйстве. Из этого кузова можно было сделать тракторную тележку и возить корма на свое подворье.
Хозяин долго мялся, но я его припер к стенке, пригрозив, что не оставлю это дело без последствий. Лучше миром. «Ну что же, бери, иди к моему заму и реши вопрос».
С замом мы сговорились быстро. Но мне показалось подозрительным, что хозяин в сторонке о чем-то долго шептался с участковым полицейским. Тогда я попросил зама оформить для меня бумагу, что кузов с подрамником он отпустил в порядке взаиморасчетов за поставленный кирпич в таком-то количестве.
И что же ты думаешь, на первом же повороте участковый остановил мой транспорт и попросил предъявить документы на груз. Когда же я ему протянул бумагу зама, то у него от удивления округлились глаза. Такого оборота событий он не ожидал.
Хозяин – форменный аферист. Без зазрения совести он овладел общественным достоянием, а практически украл колхозную собственность. Эту сделку он провернул на глазах всего района, с молчаливого согласия высоких руководителей. На этом фоне обман пенсионера казался таким мало значащим эпизодом, что никто бы на него не обратил внимания. Не будь у меня документа, заставили бы вернуть кузов с подрамником на место, припугнули бы как следует за попытку воровства. И тогда плакали бы мои денежки. Ну не подлец ли? Вот что делает алчность с человеком.
Ты видишь, мне сделали операцию. У меня две грыжи. Через полгода сделают еще одну операцию. Я порвал себя на колхозной работе. И таких, как я, много. Мы себя не жалели, чтобы приумножить достояние села. А этот слизняк прихватизировал все, что составляло нашу гордость.
— Ты и этого человека не называешь по имени.
— Зачем? Он не один такой ловкий. Их в стране много. С рождения у них нет ни стыда, ни совести, ни чести, ни достоинства. На уме одна нажива. Они жируют на костях тех, кому однажды даже запретили собирать колоски.
Х Х Х
К вечеру старику стало плохо. Ему сделали укол, дали таблетку. Он уснул, свернувшись на жесткой больничной кровати калачиком. Я долго смотрел на него с сожалением. Человек, жалеющий прошлое, отказавшийся понять настоящее и безо всякой надежды на будущее, он, может быть, еще раз видел сон, как у него отбирают колоски, собранные на колхозном поле.
3 комментария
«Лишь мы, работники всемирной
Великой армии труда,
Владеть землей имеем право,
Но паразиты — никогда!»
?
Увы, паразиты, как раз-таки владеют, а «работники всемирной» — оказались в положении бесправных рабов.
Да, вот это:
«Говорят, что во время войны он в заградотрядах служил. Что это такое, ты знаешь. Однако не буду напраслину возводить на человека. Не по своей воле он стоял за спинами тех солдат, которые шли в атаку. Но специфика службы, что ли, его сделала истинным супостатом» — в описании биографии председателя выглядит более, чем сомнительно: лживые байки насчет загранотрядов появились только в перестроечное время, и совершенно не соответствуют истине:
Your text to link...
А вообще, как всегда, очень даже.