Почему нельзя доверять похвале от Вшивой ленки и кое-что об том, почему среди иудеев почти нет поэтов. Часть вторая

Часть первая здесь:

domstihov.org/nasha_Curiosities/2025/05/22/pochemu-nelzya-doveryat-pohvale-ot-vshivoy-lenki-i-koe-chto-ob-tom-pochemu-sredi-iudeev-pochti-net-poetov-chast-pervaya.html

Эпиграфы
Пусть с ужасом отшатнутся от нас будущие поколения, пусть история заклеймит наши имена, как имена изменников общечеловеческому делу — мы все-таки будем слагать гимны уродству, разрушению, безумию, хаосу, тьме.
Иегуда Лейб Шварцман, «Апофеоз бесконечности»

Рифма – всего лишь совпадение ударных слогов.
Вшивая ленка

Самый ранние поэтические тексты, дошедшие до нашего времени, датируются двадцать третьим веком до нашей эры и принадлежат стилусу Энхедуаны – дочери аккадского шар мата Шаррумкена.
«Шар мат» – он, как бы, такой правитель — царь/король/президент/вождь/генеральный секретарь КПСС и т.д.
Как назвать дочь аккадского шар мата по-русски — фик знает, может, шарматевна, а может шарматушка…
Но не суть.
В общем тетенька активно поэтизировала на религиозную тему, а еще и записывала свои стихи.

Энхедуанна будет произносить молитву к тебе.
К тебе, святая Инанна,
Я дам свободный выход слезам как сладкому пиву!
Я скажу ей «Твое решение!».

*
Совет… Печаль, горечь… Увы…
Моя госпожа… милосердие… сострадание…
Я твоя!
Это всегда будет так!
Пусть твое сердце смягчится ко мне!
Пусть твое понимание… сострадание…
Пусть… перед тобой, пусть это будет мое приношение.
Твоя божественность блистает на земле!
Мое тело познало твое великое наказание.
Стенание, горечь, бессонница, страдание, разлука…
Милосердие, сострадание, забота,
Снисхождение и почтение – от тебя,
А также наводнения, разверзшаяся твердь
И превращение тьмы в свет.

*
Пары львов
гуляют в тени
под длинными изгибами веток,

серорунные овцы
и большеглазые телицы
без пастуха забрели на холм,
уходящим диким быкам
травы, качаясь, щекочут ноги,
лунорогие туры
любятся посреди кипарисов

Это, вроде бы, как русские подстрочники образчиков аккадской поэзии.
Она тогда только-только появилась и, есно, ни об какой современной силлабо-тоники речи вообще не шло.

Тоническую поэзию придумали греки, сочинив гекзаметр.

Праведный гнев Аполлона, далеко разящего бога?
Я возвещу; но и ты согласись, поклянись мне, что верно
Сам ты меня защитить и словами готов и руками.
Я опасаюсь, прогневаю мужа, который верховный
Царь аргивян и которому все покорны ахейцы.
Гомер.

Считается, самым первым рифмовать слова додумался некий византийский поэт-песенник Роман Сладкопевец. Это произошло в пятом веке н.э.
Рома сочинял всякие религиозные гимны, кондаки и прочие песнопения.

Вполне возможно, что да, потому что стихи величайшего византийского поэта Феодора Продрома, жившего за четыресто лет до Романа Сладкопевца – например, «На сотворение мира»:

Если бы, о Аристотель, ты внял Моисееву слову,
Верно, тогда бы умом облетая высокое небо,
Ты бы признал его твердь созданием силы господней
И не посмел бы назвать сотворенное несотворенным

рифмой, отнюдь, не блистали.

Зато у Сладкопевца – почти было четко:

Два славных Божиих раба, Иоаким и Анна
С бесчадством справились, молились непрестанно.
Христос Адаму с Евою очистил естество,
Избавив их от смерти в Святое Рождество.
Народ Твой от вины и долгих прегрешений
Взывал все к Господу: «Мы ждем Твоих решений!
Пошли нам жизни плод, избавь от поношений, укоризны.
Неплодная рождает Богородицу, Питательницу Жизни!»
Стенания и плач со всей земли огромной
Вошли во уши Господа мольбою чистой, скромной…
(«На рождение богородицы», отрывок).

И все, понеслась душа в рай – рифма стала обязательной составляющей любого стихотворного произведения, написанного во всяких культурных столицах – а-ля Рим или Константинополь.
Тем временем всякие славяне, русы, немцы, скандинавы, испанцы, галлы и прочие альбионцы продолжали сочинять по старинке, безо всякой рифмы, но со смыслом.
Однако, христианство не дремало и повсюду совало свой нос. Где ему удавалось закрепиться, туда, помимо всего прочего, проникали принципы византийской поэзии, и уже к десятому веку (скорее всего, гораздо раньше), основным поэтическим видом поэзии в ряде стран стала рифмованная силлабо-тоника.
Представители мусульманского мира тоже вдохновились инициативой и начали подражать своим христианским партнерам по религиозному бизнесу.

Если что, мы сейчас пишем точно так же, как писали западноевропейские поэты, скажем, двенадцатого века – принципиальных отличий нет.

А где же были наши иудеи? Почему они, укравшие Азбуку у финикийцев, сюжеты своих религиозных книжек — у шумеров и прочих вавилонян, не смогли прогрессировать насчет поэзии, а так и остались на уровне идиотского термина «поэзия в прозе»?
Чем гордятся иудеи?
«Псалмами», «Песней песен», «Книгой Иова», «Экклезиастом» и «Притчами царя Соломона».

Если вот это – поэзия:

«Был человек в земле Уц, Иов – имя его, и был человек тот непорочен, справедлив и Б-гобоязнен, и удалился от зла. И родилось у него семеро сыновей и трое дочерей. И было скота у него: семь тысяч мелкого скота, и три тысячи верблюдов, и пятьсот пар волов, и пятьсот ослиц, и прислуги весьма много; и был человек тот самым богатым среди всех сынов востока. И сходились (обыкновенно) сыновья его и устраивали пир, каждый в доме своем, в день свой, и посылали и звали трех сестер своих есть и пить с ними. И было, когда завершали пиршественные дни круг свой, то посылал (за сыновьями) Иов и приглашал их, и вставал рано утром, и возносил всесожжения по числу всех их, ибо говорил Иов: «Быть может, согрешили сыновья мои и хулили Б-га в сердце своем». Так делал Иов во все дни»,

тогда я – папа римский. )))

В одиннадцатом веке в Багдаде проживал некий Саадия бен Йосеф Гаон – талмудист, религиовед и, вроде бы, умный дядька.
Он решил довести иудейские «стихи в прозе» до ума и – опять же – не изобретая ничего своего нового, а тупо используя принципы арабской поэзии, попытался что-то с чем-то срифмовать.
Говорят, получилось плохо – рифма трудно сочетались с языком, в котором нет гласных, а всякие никкуды ситуацию не спасли: пиюты вышли с брачком-с.

Но, ежели свербит, то без стихосложения никуда нельзя, хотя иудеи, сколько ни старались на протяжении многих столетий, так и не смогли достичь уровня европейской поэзии.
Единственное, что их спасало – сочинение стихов на других языках.
О, тут они проявили огромную прыть и, к концу девятнадцатого века сами себя называли гениями еврейской литературы.

Да, вот, беда: врожденное-то у них никуда не делось, следовать канонам классической поэзии они не могли – не доросли еще, потому-то и придумывали всякие обходные пути, изобретая и официально утверждая т.н. «неточную», «ассонансно-диссонансную» и прочую «добавленную» рифму – им так было легче и проще впиваться в чужую культуру.

Ну и вообще – тоже.

В качестве наглядного примера возмущения по поводу уродования иудеями русской литературы, я неоднократно приводил письмо Александра Ивановича Куприна:

https://russportal.ru/index.php?id=russian_literature.kuprin_ai1991_ns_001

Еще есть переписка между неким Н.Я. Эйдельманом, паразитировавшим на биографиях русских писателей начала девятнадцатого века и непосредственно русским писателем Виктором Петровичем Астафьевым.

Эйдельман — В.П. Астафьеву (неизвестно, с какого перепугу):

Уважаемый Виктор Петрович!
Прочитав все или почти все Ваши труды, хотел бы высказаться, но прежде — представлюсь.
Эйдельман Натан Яковлевич, историк, литератор (член СП), 1930 года рождения, еврей, москвич; отец в 1910-м исключен из гимназии за пощечину учителю-черносотенцу, затем — журналист (писал о театре), участник первой мировой и Отечественной войны, в 1950- 55-м сидел в лагере; мать — учительница, сам же автор письма окончил МГУ, работал много лет в музеях, в школе; специалист по русской истории XVIII- XIX веков (Павел I, Пушкин, декабристы, Герцен).
Ряд пунктов приведенной «анкеты» Вам, мягко говоря, не близок, да ведь читателя не выбирают.
Теперь же позволю себе высказать несколько суждений о писателе Астафьеве.
Ему, думаю, принадлежат лучшие за многие десятилетия описания природы («Царь-рыба»); в «Правде» он сказал о войне, как никто не говорил. Главное же — писатель честен, не циничен, печален, его боль за Россию — настоящая и сильная: картины гибели, распада, бездуховности — самые беспощадные.
Не скрывает Астафьев и наиболее ненавистных, тех, кого прямо или косвенно считает виноватыми…
Это интеллигенты-дармоеды, «туристы»; те, кто орут «по-басурмански», москвичи, восклицающие: «Вот когда я был в Варне, в Баден-Бадене». Наконец, — инородцы.
На это скажут, что Астафьев отнюдь не ласкает также и своих, русских крестьян, городских обывателей.
Так, да не так!
Как доходит дело до «корня зла», обязательно все же появляется зловещий горожанин Гога Герцев (имя и фамилия более чем сомнительны: похоже на Герцена, а Гога после подвергся осмеянию в связи с Грузией). Страшны жизнь и душа героев «Царь-рыбы», но уж Гога куда хуже всех пьяниц и убийц, вместе взятых, ибо от него вся беда.
Или по-другому: голод, распад, русская беда — а тут: «было что-то неприятное в облике и поведении Отара. Когда, где он научился барственности?
Или на курсах он был один, а в Грузии другой, похожий на того всем надоевшего типа, которого и грузином-то не поворачивается язык назвать. Как обломанный, занозистый сучок на дереве человеческом, торчит он по всем российским базарам, вплоть до Мурманска и Норильска, с пренебрежением обдирая доверчивый северный народ подгнившим фруктом или мятыми, полумертвыми цветами. Жадный, безграмотный, из тех, кого в России уничижительно зовут „копеечная душа“, везде он распоясан, везде с растопыренными карманами, от немытых рук залоснившимися, везде он швыряет деньги, но дома усчитывает жену, детей, родителей в медяках, развел он автомобилеманию, пресмыкание перед импортом, зачем-то, видать, для соблюдения моды, возит за собой жирных детей, и в гостиницах можно увидеть четырехпудового одышливого Гогию, восьми лет отроду, всунутого в джинсы, с сонными глазами, утонувшими среди лоснящихся щек» (рассказ «Ловля пескарей в Грузии», журнал «Наш современник», 1986, No 5, с. 125).
Слова, мною подчеркнутые, несут большую нагрузку: всем — надоели кавказские торгаши, «копеечные души»; то есть, иначе говоря, у всех у нас этого нет — только у них: за счет бедных («доверчивых») северян жиреет отвратительный Гогия (почему Гогия, а не Гоги?).
Сила ненавидящего слова так велика, что у читателей не должно возникнуть сомнений: именно эти немногие грузины (хорошо известно, что торгует меньше 1% народа) — в них особое зло и, пожалуй, если бы не они, то доверчивый северный народ ел бы много отнюдь не подгнивших фруктов и не испытывал недостатка а прекрасных цветах.
«Но ведь тут много правды, — воскликнет иной простак, — есть на свете такие Гоги, и Астафьев не против грузинского народа, что хорошо видно из всего рассказа о пескарях в Грузии».
Разумеется, не против: но вдруг забыл (такому мастеру непростительно), что крупица правды, использованная для ложной цели, в ложном контексте, — это уже неправда и, может быть, худшая.
В наш век, при наших обстоятельствах только сами грузины и могут так о себе писать или еще жестче (да, кстати, и пишут — их литература, театр, искусство давно уже не хуже российского); подобное же лирическое отступление, написанное русским пером, — та самая ложка дегтя, которую не уравновесят целые бочки русско-грузинского меда.
Пушкин сказал: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделит со мною это чувство»; стоит задуматься — кто же презирает, кто же — иностранец?
Однако продолжим. Почему-то многие толкуют о «грузинских» обидах по поводу цитированного рассказа; а ведь в нем же находится одна из самых дурных, безнравственных страниц нашей словесности: «По дикому своему обычаю, монголы в православных церквах устраивали конюшни. И этот дивный и суровый храм (Гелати) они тоже решили осквернить, загнали в него мохнатых коней, развели костры и стали жрать недожаренную, кровавую конину, обдирая лошадей здесь же, в храме, и, пьяные от кровавого разгула, они посваливались раскосыми мордами в вонючее конское дерьмо, еще не зная, что созидатели на земле для вечности строят и храмы вечные» (там же, с. 133).
Что тут скажешь?
Удивляюсь молчанию казахов, бурятов. И кстати бы вспомнить тут других монголоидов — калмыков, крымских татар — как их в 1944 году из родных домов, степей, гор «раскосыми мордами в дерьмо...»
— Чего тут рассуждать? — расистские строки. Сказать по правде, такой текст, вставленный в рассказ о благородной красоте христианского храма Гелати, выглядит не меньшим кощунством, чем описанные в нем надругательства.
170 лет назад монархист, горячий патриот-государственник Николай Михайлович Карамзин, совершенно не думавший о чувствах монголов и других «инородцев», иначе описал Батыево нашествие; перечислив ужасы завоевания (растоптанные конями дети, изнасилованные девушки, свободные люди, ставшие рабами у варваров, «живые завидуют спокойствию мертвых»), — ярко обрисовав все это, историк-писатель, мы угадываем, задумался о том, что, в сущности, нет дурных народов, а есть трагические обстоятельства, — и прибавил удивительно честную фразу: «Россия испытала тогда все бедствия, терпенные Римскою империей… когда северные дикие народы громили ее цветущие области. Варвары действуют по одним правилам и разнствуют между собою только в силе».
Карамзин, горюющий о страшном несчастье, постигшем его родину, даже тут опасается изменить своему обычному широкому взгляду на вещи, высокой объективности: ведь ужас татарского бедствия он сравнивает с набегами на Рим «северных варваров», среди которых важную роль играли древние славяне, прямые предки тех, кого громит и грабит Батый.
Мало этого примера, вот еще один! Вы, Виктор Петрович, конечно, помните строки из «Хаджи-Мурата», где описывается горская деревня, разрушенная русской армией: «Фонтан был загажен, очевидно, нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена мечеть… Старики-хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к
русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы, от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми, и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения».
Сильно писал Лев Николаевич Толстой. Ну а если вообразить эти строки, написанные горцем, грузином, «иностранцем»?
С грустью приходится констатировать, что в наши дни меняется понятие народного писателя; в прошлом — это прежде всего выразитель высоких идей, стремлений, ведущий народ за собою; ныне это может быть и глашатай народной злобы, предрассудков, не поднимающий людей, а опускающийся вместе с ними.
На этом фоне уже пустяк фраза из повести «Печальный детектив», что герой в пединституте изучает лермонтовские переводы с немецкого вместе с «десятком еврейчат». Любопытно было бы только понять, — к чему они в рассказе, если ни до, ни после больше не появляются? К тому, может быть, что вот-де в городе развивается страшный, печальный детектив, а десяток инородцев (отчего десяток: видно, все в пединституте сконцентрировались? Как видно, конкурс для них особенно благоприятный?) — эти люди заняты своей ненужной деятельностью! Или тут обычная астафьевская злая ирония насчет литературоведения: вот-де «еврейчата» доказывают, что Лермонтов портил немецкую словесность, ну а сами-то хороши…
Итак, интеллигенты, москвичи, туристы, толстые Гогии, Гоги Герцевы, косомордые, еврейчата, наконец дамы и господа из литфондовских домов; на них обрушивается ливень злобы, презрения, отрицания. Как ни на кого другого: они хуже всех…
А если всерьез, то Вам, Виктор Петрович, замечу, как читатель, как специалист по русской истории: Вы (да и не Вы один!) нарушаете, вернее, очень хотите нарушить, да не всегда удается — собственный дар мешает оспорить — главный закон российской мысли и российской словесности. Закон, завещанный величайшими мастерами, состоит в том, чтобы, размышляя о плохом, ужасном, прежде всего, до всех сторонних объяснений, винить себя, брать на себя; помнить, что нельзя освободить народ внешне более, чем он свободен изнутри (любимое Львом Толстым изречение Герцена). Что касается всех личных, общественных, народных несчастий, то чем страшнее и сильнее они, тем в большей степени их первоисточники находятся внутри, а не снаружи. Только подобный нравственней подход ведет к истинному, высокому мастерству. Иной взгляд — самоубийство для художника, ибо обрекает его на злое бесплодие.
Простите за резкие слова, но Вы сами, своими сочинениями, учите подходить без прикрас.
С уважением, Н. Эйдельман, авг. 86.

В.П. Астафьев – Эйдельману:

Не напоивши, не накормивши, добра не сделавши — врага не наживешь.
Русская пословица

Натан Яковлевич!
Вы и представить себе не можете, сколько радости доставило мне Ваше письмо. Кругом говорят, отовсюду пишут о национальном возрождении русского народа, но говорить и писать одно, а возрождаться не на словах, не на бумаге, совсем другое дело.
У всякого национального возрождения, тем более у русского, должны быть противники и враги. Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни, танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам «эсперанто», «тонко» названном «литературным языком». В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут тоже русские, и, жутко подумать, — собрания сочинений отечественных классиков будем составлять сами, энциклопедии всякого рода редакции, театры, кино тоже «приберем к рукам» и, о ужас! о кошмар! сами прокомментируем «Дневники» Достоевского.
Нынче летом умерла под Загорском тетушка моей жены, бывшая нам вместо матери, и перед смертью сказала мне, услышав о комедии, разыгранной грузинами на съезде: «Не отвечай на зло злом, оно и не прибавится»…
Последую ее совету и на Ваше черное письмо, переполненное не просто злом, а перекипевшим гноем еврейского высокоинтеллектуального высокомерия (Вашего привычного уже «трунения»), не отвечу злом, хотя мог бы, кстати, привести цитаты и в первую голову из Стасова, насчет клопа, укус которого не смертелен, но…
Лучше я разрешу Ваше недоумение и недоумение московских евреев по поводу слова «еврейчата», откуда, мол, оно взялось, мы его и слыхом не слыхивали?!
"… этот Куликовский был из числа тех поляков, которых мой отец вывез маленькими из Польши и присвоил себе в собственность, между ними было и несколько жиденят..." (Н. Эйдельман. История и современность в художественном сознании поэта, с. 339).
На этом я и кончу, пожалуй, хотя цитировать мог бы многое. Полагаю, что память у меня не хуже Вашей, а вот глаз, зрячий, один, оттого и пишу на клетчатой бумаге, по возможности кратко.
Более всего меня в Вашем письме поразило скопище зла. Это что же Вы, старый человек, в душе-то носите?! Какой груз зла и ненависти клубится в вашем чреве? Хорошо хоть фамилией своей подписываетесь, не предаете своего отца. А то вон не менее, чем Вы, злой, но совершенно ссученный атеист — Иосиф Аронович Крывелев и фамилию украл, и ворованной моралью — падалью питается. Жрет со стола лжи и глазки невинно закатывает, считая всех вокруг людьми бесчестными и лживыми.
Пожелаю Вам того же, чего пожелала дочь нашего последнего царя, стихи которой были вложены в Евангелие: «Господь! Прости нашим врагам, Господь! Прими и их в объятия». И она, и сестры ее, и братец обезножевший окончательно в ссылке, и отец с матерью расстреляны, кстати, евреями и латышами, которых возглавлял отпетый, махровый сионист Юрковский.
Так что Вам, в минуты утешения души, стоит подумать и над тем, что в лагерях вы находились и за преступления Юрковского и иже с ним, маялись по велению «Высшего судии», а не по развязности одного Ежова.
Как видите, мы, русские, еще не потеряли памяти, и мы все еще народ Большой, и нас все еще мало убить, но надо и повалить.
Засим кланяюсь. И просвети Вашу душу всемилостивейший Бог!

14 сентября 1986 г. село Овсянка.

За почерк прощения не прошу — война виновата.

Тонны, тонны иудеев ринулись в русскую литературу и в поэзию в частности, они рвали и коверкали ее, извращали себе в угоду, превращали в местечковый примитив, внедряли в многострадальную свои инородные принципы и понятия.

Что еще за понятие «великий еврейский иудейский поэт»?
Покажите мне хотя бы одного такого, сочинявшего/сочиняющего на своем исконном?
Их нет.
Но почему-то ««великих» еврейских иудейских поэтов», откладывающих каки на любом другом языке – великое множество.

Никоем образом не отрицаю гениальность А.М. Гликберга (Саши Черного) и С.Я. Маршака: воистину – более, чем достойные поэты, хотя Маршак везде и всюду копировал Роберта Бернса, за что заслужил соответствующую эпиграмму:

При всем притом, при всем притом,
При всем притом, при этом,
Маршак — остался Маршаком,
А Роберт Бернс — поэтом.

Однако, дядька писал очень и очень неплохо, пусть даже и копируя.
Простим ему.

А всякие Мандельштамы, Пастернаки, Бродские и прочая-прочая – вообще ни о чем.

И, поскольку моя статья называется «Почему нельзя доверять похвале от Вшивой ленки и кое-что об том, почему среди иудеев почти нет поэтов», настало время, в качестве наглядного примера, привести говнотворчество хайфицкой кассирши.

«Отличная рифма, Виктор! «геРОев — игРОю»».

archive.fo/SEKZp

Никогда в русской поэзии «героев-игрою» не считалось «отличной рифмой». «Рифмой» такое и прочие подобные безобразия назвали всякие пархатые инородцы, вторгшиеся в русскую культуру.
А многие местные повелись, увы. И стали считать рифмой то, что ею отродясь не являлось.

«…на мой взгляд — нет, не каждый способен освоить стихосложение. Как форму ( технику), так и содержание. Во-первых, есть люди, полностью глухие к поэтическому слову. Ну не слышат они — и ничего с этим не поделаешь. Они не понимают, что рифма — это созвучие ударных слогов, они не способны даже к самой примитивной рифме, типа — слезы-морозы. Но и это не самое печальное.
Во-вторых. Люди из-за отсутствия музыкального слуха не смогут втиснуть текст в нужный размер. И текст будет вываливаться из «рамки» и болтаться, как попало. Один катрен получится длинный, второй короткий ( разве только считать количество слогов на пальцах), сбоев будет такое количество, что читатель при чтении начнет спотыкаться на ритмических ухабах и, в конце концов, плюнет и «захлопнет» стих. А ударение? Оно ведь должно ложиться в строго заданном ритме…
стихотворная форма появилась после прозаической. Последняя — проще, легче, не требует такой концентрации мысли, краткости и емкости».
archive.fo/m4bAf

Это «размышления» какой-то убогой хайфицкой кассирши о принципах современно силлабо-тонической поэзии. Естественно, украденные из какого-нибудь «Яндекс-дзена», скомпилированные и отредактированные.

«Чем кумушек считать трудиться,
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?»©

Вшивая, в силу ее тупизны, постоянно пытается изуродовать русскую поэзию своим Интернет-присутствием в ней – и насчет технической составляющей, и по причине внедрения в нее мерзопакостного инородного «духа».

Какое дело гражданке Израиля, русофобке от мозга до костей, «каждый» или «не каждый» «каждый способен освоить/не освоить [русское] стихосложение»?
Фигурантка – сионистка, вот пущай и рассуждает о своей иудейской поэзии, которой, по факту, в качестве мирового значения, не существует вовсе.

Александр Сергеевич Пушкин написал 427 произведений. Все они переведены на более чем двести языков.

Вшивая выпердела из себя 305 текстов на русском. И ни один из них не переведен ни на какие языки, включая все иудейские (их – более сорока).
Зато ленка, нифига не умеющая сочинять ни стихи, ни прозу на русском языке, поучает других: как это нужно делать.

Нонсенс? Парадокс? Хуцпа?
Не, для иудейки – абсолютно нормальное явление.
А, казалось бы, кто ей мешает проявить себя на почве своего родного, там есть где разгуляться, ведь раввин Лейб Горбачевский – известный юдофил – сказал:

«Иврит – язык особый. Выражается это и в его необычайной поэтичности. Поэзию от прозы отличает ведь, на самом деле, не рифма и не размер. Отличает более глубокая, чем в обычной речи, связанность слов друг с другом. В иврите же связи бесконечной глубины пронизывают не только поэзию, но всю структуру языка».

Нельзя, никак нельзя доверять мнению неграмотных иудеев, высказанному по поводу русской поэзии: они не только в ней чужеродны, но и не способны сочинять самые примитивные стешки на своих родных языках.

«Эх! Писали бы вы, паразиты, на своем говенном жаргоне и читали бы сами себе вслух свои вопли. И оставили совсем-совсем русскую литературу. А то они привязались к русской литературе, как иногда к широкому, щедрому, нежному, умному, но чересчур мягкосердечному, привяжется старая, припадочная, истеричная блядь, найденная на улице, но, по привычке, ставшая давней любовницей.
И держится она около него воплями, угрозами, скандалами, угрозой отравиться, клеветой, шантажом, анонимными письмами, а главное — жалким зрелищем своей боязни, старости и изношенности.
И самое верное средство — это дать ей однажды ногой по заднице и выбросить за дверь в горизонтальном положении»
Из письма А.И. Куприна Ф.Д. Батюшкову.

Ну, да, каков жид, такова и его вонь.