САМОУБИЙЦЫ

«Се, стою у двери и стучу: если кто
услышит голос Мой и отворит дверь,
войду к нему, и буду вечерять с ним,
и он со Мною»
Откровение

КРИК ПЕРВЫЙ
«Убитые тобой приветствуют тебя»
Андрей Вознесенский

Еще одно мгновенье и в петле
Он захрипит, раздавленный веревкой.
Как плети, вниз — к потерянной земле
Большие руки упадут неловко.
Под мертвым телом заскрипит слега,
В соломе мыши запищат в испуге.
Плечом, касаясь о косяк слегка,
Он не попросит смерть в иной услуге.
Широк и крепок висельник в кости.
Его найдут в заброшенном сарае.
Осенний день об этом возвестит
Не к часу загалдевшей птичьей стаей.
Одним дверным проемом, как межой,
Отгородился от всего живого.
Холодный, равнодушный и чужой,
Сглотнув под всхлип отчаянное слово.
Стоит на полусгнившем чурбаке.
И в такт ему, раскачиваясь мерно,
Он на веревке, словно на курке,
Сомкнул кулак …, для крепости, наверно.
И лишь в щеке среди морщин слеза,
Как искорка — горячая, живая,
Смогла б красноречиво рассказать,
К чему ведет никчемность ножевая.
Обворожил ли бездны приворот,
Призвавший смерть ему, как раз во благо,
Что он отверг живой водоворот,
Который лечит лучше всяких магов?
Когда ежеминутно боль в душе
Испепеляет воспаленный разум,
То прошлые деяния уже
Смертельной станут для души заразой.
Бедняга совершит греховный шаг,
И ляжет без причастия в могилу.
Он сам себе сейчас заклятый враг,
Истративший в борьбе напрасно силы.
Или судья, палач и прокурор,
Без права на прошение и милость,
Одним рывком исполнит приговор,
Упрочив этим самым справедливость.
Бежит от мира, солнца и людей,
Рвет навсегда живительные связи.
Бежит, не пожалев своих костей,
Без вещих наставлений и оказий.
Одна забота — обрести покой,
Укрыться от молвы, людского гнета.
И зачеркнуть измученной рукой,
Что не списал никто с живого счета.
Но вот дождется ли покоя он,
Коль на душе греховная поклажа?
Увидев сына, мать обронит стон,
На дверь с печатью дьявола укажет.

КРИК ВТОРОЙ

«А мне такого рода
Воспоминанья не к лицу. О тень!»
Анна Ахматова

Отныне ты в чистилище войдешь.
Там, говорят, и муторно, и страшно.
Не от него ль губительная дрожь
Меня, как лист, ломает ежечасно.
Как плачут и кричат там тяжело,
Какие, бедная, я слышу стоны,
В гнездовище, где девственное зло
Попрало все уставы и законы.
Пойдешь туда ты, непутевый сын.
Взметнешь в немом бессилье кверху руки.
Горьчее, чем осенняя полынь,
Тебе придутся дьявольские муки.
На нас лежит проклятия печать.
Но кто виновен в этом страшном деле.
Не я ж, кому приказано рожать,
Кормить, поить, стелить всем вам постели.
Отец ваш – непоседа, скандалист,
Мне часто набивал изрядно шишки.
Он и поныне весел и речист,
Со мной живет и есть одни коврижки
В подштанниках, бывало, убегал,
И летними белесыми ночами
Забористую правду-матку гнал
С изыском непутевыми речами.
Но был хозяин наш трудолюбив,
Тесовую он первым сделал крышу.
Работал и в колхозе за троих,
Тащил исправно и хомут, и дышло.
Нет, не старик наслал на нас беду.
Господь накажет, но не за кальсоны.
А расквитаться повод я найду,
Отвешу с оплеухами поклоны.
Не мне судить за дерзость старика.
И я была не робкого десятка.
Но до сих пор мне не понять никак,
Кто первым из семьи дал черту взятку.
Без времени ушел мой старший сын.
Играя, младший застрелил сестренку.
И не дожил сам до благих седин,
Пал в драке под ножом в весеннем колке.
Ушли из жизни раньше сроку мы,
Из-за того, что сын у нас убийца.
Сорвал лукавый бешеный калым,
От радости смеется, кровопийца.
Вот-вот порог его перешагнешь.
Где рогачи ликуют без умолку.
Для бесов поразительно пригож,
Кто жил и умер на земле без толку.
Тебя сейчас мне видеть тяжело,
Не прежний славный малый, а преступник.
Сивушный дух, прогнившее чело.
Обличием, манерами – отступник.
Не ты ль принес на землю столько зла?
Не по твоей ли мы страдаем сути?
Наш род исчез, осталась лишь молва,
Что перемешан он с какой-то мутью.
На искупление своих грехов
Тебе и вечности, пожалуй, мало,
А я уйду под вещий, божий кров,
И говорить, и плакаться устала.

КРИК ТРЕТИЙ

« …Чем с любимой поднять земли
В сумасщедшего ближнего камень»
Сергей Есенин

— А! Ты пришел. Теперь держи ответ.
Ты думал встретить дьявола, но рано.
К нему доставят не тебя — скелет,
Распотрошив, как дикого барана.
Потом мое начнется торжество!
Возрадуюсь, что корчишься ты в муках.
Для дьявола простое озорство,
А для тебя за все грехи наука.
Я буду наконец-то отомщен.
Дождался все ж заветного я часа.
Не кущами елейными, рожном
Красно изгоя пепельное счастье.
В предсмертных корчах умирал отец,
Легко раздавленный тобой по пьяни.
А ты же, как нашкодивший юнец,
Пытался утаить следы деяний.
Он мог бы жить, но бросил ты его,
В потемках истекающего кровью.
Хотел ты в жизни много и всего
Зацапать лишь себе, не дрогнув бровью.
Я был тогда, к несчастью, не в селе,
Хранил покой страны аж в Заполярье,
Иначе бы давно в сырой земле
Один из нас кормил собою тварей.
Остался не раскрыт ночной наезд.
Отца определили на погосте.
А ты для правосудия исчез,
Чтоб уберечь свои гнилые кости.
Испепелил не горем я себя,
А ненавистью, мщением и злобой.
Один ночами плакал как дитя,
Застигнутый без матери хворобой.
Созрел я к дембелю, для ковки сталь
Кузнец не раскаляет так бесстрашно.
Ко всем чертям высокую мораль,
Лишь бы сойтись с тобою в рукопашной.
На зелье падок оказался ты.
И этим я воспользовался ловко,
Обворожив без всякой суеты
Тебя простой, бесхитростной уловкой.
Плясал я дико на твоих костях.
И бил тебя, как научили фильмы,
Не чуя боль в разбитых кулаках,
Чтоб ты из жизни не ушел цивильным.
Удар и стон, еще один удар.
И хруст в костях, и хрип взбешенной глотки,
В которой сопли, кровь и перегар
Смешались с острым запахом селедки.
Заставил я прочувствовать сполна,
Как страшно умирать по чьей-то воле.
И испытать в сознании до дна
Оранжевые всплески дикой боли.
Когда я прочитал в твоих глазах,
Как ты поверил в силу злого мщенья,
Меня вдруг осенил минутный страх,
Что впал я в неземное искушенье.
Отбросив далеко армейский нож,
Я пнул ногой расшибленное тело,
Тебя от головы и до подошв
Горячей кровью расписав умело.
Тебя в тот час добить, увы, не смог,
Наверно, не готов я был к убийству:
Не вызубрил мне заданный урок,
Не сдал зачета, безнадежно, свистнув.
Нет, я не струсил, думал об ином,
Что ты отныне станешь хуже тряпки.
Не обретешь ни водкой, ни вином,
Что растерял по жизни без оглядки.
Шепнул, как видно, сверху кто-то мне:
Не убивай, пусть даже из-за мести,
Очистится от скверны, как в огне….
Не слишком ль много для убийцы чести.
Ты распростерся на лесной траве,
Большой, широкоплечий, весь разбитый.
Свербя, рубцами алыми горел,
Но мы с тобой сейчас вот только квиты.
В тебе в то время кипятилась спесь,
От боли, ярости не знал ты края.
И не в грехе, а в муках чуял смерть,
Как чует зверь, от пули умирая.
Была живая плоть мне не нужна.
И понял я, что мне не стало б легче,
Когда бы приготовленный кинжал,
Всадил в твою отравленную печень.

КРИК ЧЕТВЕРТЫЙ

«Жизнь не зрелище и не праздник;
жизнь – трудное занятие»
Сантаяна

Заброшенный сарайчик – не кабак.
А затаенность смерти не в стакане.
С ноги легко срывается чурбак,
Маячит труп в петле как на аркане.
Все кончено. И просто, и грешно
Жить воровато и уйти украдкой.
Сомкнув веревкой небосвода шелк,
Дела оставив дома в беспорядке.
Себе он бездну выбрал, чтоб молчать,
В петлю вложив земной остаток силы.
Самоубийцы черная печать
На пепельных губах его застыла.
Наезд он не случайно совершил.
Ведь пьяному и море по колено…
Но кровь людская – не приправа в щи.
И не с коммерческого пива пена.
Она верижной язвой залегла
В душе в то место, где ночами больно,
Когда ты сам с собою не в ладах,
Исходишь криком, корчишься невольно.
И в каждой щели видится Оно,
Кому обязан выложить всю правду,
Испить, как полагается, дерьмо,
Оставив спесь и пьяную браваду.
В деревне жить изгоем, чужаком.
Пропащим чувствовать себя на людях…
Уж лучше виснуть на слеге мешком,
Пускай лишь раз они за все осудят.

КРИК ПЯТЫЙ

«Удрученное сердце трудно
развеселить словами»
Шиллер

Сын за отца и вправду отомстил,
Ударил по душе, а не по чреву,
Собрав в один кулак и сгусток сил,
И молодые трепетные нервы.
Он в рукопашной был жесток и дик,
Но не утратил здравого рассудка.
И через кровь, но все-таки постиг
Пределы сумасшедшего поступка.
Солдата надломила смерть отца,
Испепелила, как пожаром, душу.
По праву ущемленного истца
Он кулаками понимал и слушал.
Как был в угаре, с берега нырнул
Оставив о себе лихую память.
Что не сломал, для верности согнул,
А, не убив, сумел смертельно ранить.
При жизни он не понял, где же ложь,
Как дело было скроено и сшито.
Убийцы алиби ввергало в дрожь,
Дивило всех воззрение защиты.
И стало тесно парню на селе
Одними тропами ходить с неправдой.
Своё решенье, сердцем осмелев,
Не посчитал трагической утратой.
И, падая на илистое дно,
Как в темный холод летнего колодца,
Он видел, что серебряным пятном
Сквозь матовую топь светило солнце.
Оранжевые образы земли,
Глазастая, улыбчивая мама,
Живой отец и яркий свет вдали,
Куда он стал проваливаться камнем.
Уплыл непостижимою звездой.
Решил живой легендой в воду кануть.
Какой нечеловеческою мздой
Нас облагает явь за кровь и память,

«Побеждающему дам сесть со Мною
на престоле Моем, как и Я победил
и сел с Отцем Моим на престоле
Его…».