Карау-у-у-у-у-у-л, держи вора, или пропажа Канадского носа!
Кот-ворюга 2
Григорий Липец
Чудеса продолжаются. Кот-ворюга, упомянутый в моей статье, расположенной у меня на странице на одну позицию ниже, кот, чьё имя засекречено больше, чем формула российского ракетного топлива, устроил очередное воровство. Если перед этим он украл идею моего проекта «ПЕрловая Каша», а также полностью сплагиатил структуру его внутреннего оформления и заголовки комментариев, то теперь вожделенным предметом присвоения чужой интеллектуальной собственности этим то ли Мурзиком, то ли Барсиком стал мой проект «КГБ» («Краткая Гришина Библиотека») Недалёкая фантазия подсказала ему назвать свой проект «ФСБ». А вот внутри… Заголовки стихов первого выпуска «ФСБ» ЦЕЛИКОМ ПОВТОРЯЮТ заголовки первого выпуска моего «КГБ». Вот ссылка на последний: stihi.ru/2017/06/08/6035 Хватит ли незадачливого мазурика на 200 выпусков проекта, как у меня? Вряд ли. Вы, уважаемые читатели, наверняка помните высказывание Глеба Жеглова о том, кто где должен сидеть. Правда, здесь виртуал, который может сыграть для вора роль спасительной соломинки.
© Copyright: Григорий Липец, 2021
“Вспомнилась «Тень» Шварца. Наступило время ничтожных людишек. Это во всём и везде. Паразиты взяли верх.
Прочла никнейм того, кто причинил тебе обиду. Это вообще-то существо бесполое, а потому к отряду сапиенсов отнесено быть не может ни под каким видом. Зомбак обыкновенный или хрен моржовый… Оно ко мне тоже подкатывало, но у меня разговор короткий.
Архив Тимофеевой 17.09.2021 17:46
Хрен им, а не верх! Пробьёмся.
Григорий Липец 17.09.2021 17:45 “ ©
“Карамзин говорил, что если отвечать одним словом на вопрос: «Что делается в России?», то пришлось бы сказать: «Крадут».
— Записные книжки. Вяземский” ©
Почти по Гоголю…
…пером гусиным, скрипящим по бумаге, шедевр Колька Гоголь выводил:
…Канадский консьерж Липец проснулся довольно рано и сделал губами: «брр...» — что всегда он делал, когда просыпался, хотя сам не мог растолковать, по какой причине. Липец потянулся, приказал сам себе подать небольшое стоявшее на гладильной доске зеркало. Он хотел взглянуть на прыщик, который вчерашнего вечера вскочил у него на колоритном, огромном носу; но, к величайшему изумлению, увидел, что у него вместо носа совершенно гладкое место! Испугавшись, Липец велел сам себе подать воды и протер полотенцем очки: точно, нет носа! Он начал щупать рукою, чтобы узнать: не спит ли он? кажется, не спит. Консьерж выскочил из гамака, встряхнулся: нет носа!.. Он велел тотчас сам себе подать одеться и полетел прямо в любимый и уютный сортир.
Но между тем необходимо сказать что-нибудь о Липце, чтобы читатель мог видеть, какого рода был этот Канадский консьерж. Канадские консьержи, которые получают это звание с помощию ученых аттестатов, никак нельзя сравнивать с теми Канадскими консьержами, которые сбежали из большевистской Москвы. Это два совершенно особенные рода. Задроченные Канадские консьержи… Но Россия такая чудная земля, что если скажешь об одном Канадском консьерже, то все Канадские консьержи, от Риги до Камчатки, непременно примут на свой счет. То же разумей и о всех званиях и чинах. Липец был Московский Канадский консьерж. Он двадцать два года только еще состоял в этом звании и потому ни на минуту не мог его позабыть; а чтобы более придать себе благородства и веса, он никогда не называл себя Канадским консьержем, но всегда безработным электронщиком-нищебродом. «Послушай, голубушка, — говорил он обыкновенно, встретивши на улице бабу, продававшую мацу, — ты приходи ко мне на дом; квартира моя в Общаге для эмигрантов; спроси только: здесь ли живет Липец? — тебе всякий покажет». Если же встречал какую-нибудь смазливенькую, то хватал её за клитор, мазал скипидаром и давал ей сверх того секретное приказание, прибавляя: «Ты спроси, душенька, квартиру безработного электронщика-нищеброда Липца». По этому-то самому и мы будем вперед этого Канадского консьержа называть Липцом, просто Липцом.
Липец имел обыкновение каждый день прохаживаться по Гамильтонскому проспекту. Воротничок его манишки, единственный целый элемент одежды, был всегда чрезвычайно чист и накрахмален. Пейсы у него были такого рода, какие и теперь еще можно видеть у ортодоксальных евреев в Иерусалиме, у аптекарей и половых докторов, также у отправляющих разные торговые обязанности и вообще у всех тех мужей, которые имеют большие носы, впалые щеки и очень много играют по субботам в покер: эти пейсы идут по самой средине щеки и прямехонько доходят до манишки. Липец носил множество жилеток из мешковины и с гербам ЦСКА, и таких, на которых было вышито: середа, четверг, понедельник и проч. Липец приехал в Гамильтон по надобности, а именно искать приличного своему званию места: если удастся, то мойщика машин, а не то- гармошечника в каком-нибудь видном переходе метро. И потому читатель теперь может судить сам, каково было положение этого Липца, когда он увидел вместо довольно огромного и здоровенного носа преглупое, ровное и гладкое место.
Как на беду, ни один Китайский рикша не показывался на улице, и он должен был идти пешком, нарочно с тем, чтобы посмотреться в зеркало. К счастию, в Канадской закусочной “Мандарин” никого не было; толстые негритянские мальчишки мели комнаты и расставляли стулья; некоторые с сонными глазами выносили в ведрах протухшие бурекасы; на столах и стульях валялись залитые кофием из кофе-машины вчерашние Канадские газеты на Иврите. «Ну, слава Атеизму, никого нет, — произнес он, — теперь можно поглядеть». Он робко подошел к зеркалу и взглянул. «Черт знает что, какая дрянь! — произнес он, плюнувши. — Хотя бы уже что-нибудь было вместо носа, хоть вялый хер, а то ничего!..»
С досадою закусив мозолистую коленку, вышел он из “Мандарина” и решился, против своего обыкновения, не глядеть ни на кого и никому не улыбаться. Вдруг он стал как вкопанный у дверей одного дома; в глазах его произошло явление неизъяснимое: перед подъездом остановился рикша; из коляски; выпрыгнул, согнувшись, Канадец в мундире разносчика пиццы и побежал вверх по лестнице. Каков же был ужас и вместе изумление Липца, когда он узнал, что это был собственный его нос! При этом необыкновенном зрелище, казалось ему, все переворотилось у него в глазах; он чувствовал, что едва мог стоять; но решился во что бы то ни стало ожидать его возвращения в коляску, весь дрожа, как в лихорадке. Чрез две минуты нос действительно вышел. Он был в мундире, шитом золотыми изображениями колбасы, с большим, стоячим колом хреном; на нем были замшевые красные панталоны; на пузе Рязанская гармошка. По каске с гербом “Спартака” можно было заключить, что он считался в ранге статского разносчика. По всему заметно было, что он ехал куда-нибудь на важную доставку. Он поглядел на обе стороны, закричал рикше: «Наяривай!» — сел и уехал.
Бедный Липец чуть не сошел с ума. Он не знал, как и подумать о таком странном происшествии. Как же можно, в самом деле, чтобы нос, который еще вчера был у него на лице, не мог ездить и ходить, — был в мундире! Он побежал за коляской, которая, к счастию, проехала недалеко и остановилась перед Гамильтонским собором.
Он поспешил в собор, пробрался сквозь ряд нищих жидовох с завязанными лицами и двумя отверстиями для глаз, над которыми он прежде так смеялся, и вошел в церковь. Молельщиков внутри церкви было немного; они все стояли только при входе в двери. Липец чувствовал себя в таком расстроенном состоянии, что никак не в силах был молиться, и искал глазами этого разносчика по всем углам. Наконец увидел его стоявшего в стороне. Нос спрятал совершенно лицо свое и большой стоячий хер и с выражением величайшей набожности молился.
«Как подойти к нему? — думал Липец. — По всему, по мундиру, по каске видно, что он статский разносчник. Черт его знает, как это сделать!»
Он начал около него покашливать; но нос ни на минуту не оставлял набожного своего положения и отвешивал поклоны.
— Милостивый разносчик… — сказал Липец, внутренно принуждая себя ободриться, — милостивый разносчик…
— Что вам угодно? — отвечал нос, оборотившись.
— Мне странно, милостивый разносчик… мне кажется… вы должны знать свое место. И вдруг я вас нахожу, и где же? — в церкви. Согласитесь…
— Извините меня, я не могу взять в толк, о чем вы изволите говорить… Объяснитесь…
«Как мне ему объяснить?» — подумал Липец и, собравшись с духом, начал:
— Конечно, я… впрочем, я консьерж. Мне ходить и сидеть без носа, согласитесь, это неприлично. Какой-нибудь торговке, которая продает на Гмильтонском мосту обглоданные апельсины, можно сидеть без носа; но, имея в виду получить… притом будучи во многих домах знаком с дамами: Тимофеева, Болгарская попадья, и другие… Вы посудите сами… я не знаю, милостивый разносчик. (При этом консьерж Липец пожал плечами.) Извините… если на это смотреть сообразно с правилами долга и чести… вы сами можете понять…
— Ничего решительно не понимаю, — отвечал нос. — Изъяснитесь удовлетворительнее.
— Милостивый разносчик… — сказал Липец с чувством собственного достоинства, — я не знаю, как понимать слова ваши… Здесь все дело, кажется, совершенно очевидно… Или вы хотите… Ведь вы мой собственный нос!
Нос посмотрел на консьержа, и брови его несколько нахмурились.
— Вы ошибаетесь, милостивый нищеброд. Я сам по себе. Притом между нами не может быть никаких тесных отношений. Судя по рукавам вашей жилетки, вы должны служить по другому ведомству.
Сказавши это, нос отвернулся и продолжал молиться.
Липец совершенно смешался, не зная, что делать и что даже подумать. В это время послышался приятный шум дамского платья; подошла пожилая дама, вся убранная кружевами, и с нею тоненькая, в белом платье, очень мило рисовавшемся на ее стройной талии, в палевой шляпке, легкой, как бурекас. За ними остановился и открыл табакерку высокий хохол с большими усами и целой дюжиной воротников.
Липец подступил поближе, высунул нечистый язык, поправил висевшую на алюминиевой цепочке кружку для подаяний, улыбаясь по сторонам, обратил внимание на легонькую даму, которая, как весенний цветочек, слегка наклонялась и подносила ко лбу свою беленькую ручку с полупрозрачными пальцами. Улыбка на лице Липца раздвинулась еще далее, когда он увидел из-под шляпки ее кругленький, яркой белизны подбородок и часть щеки, осененной цветом первой весенней розы. Но вдруг он отскочил, как будто бы обжегшись. Он вспомнил, что у него вместо носа совершенно нет ничего, и слезы выдавились из глаз его. Он оборотился с тем, чтобы напрямик сказать разносчику в мундире, что он только прикинулся статским разносчиком, что он плут и подлец и что он больше ничего, как только его собственный нос… Но носа уже не было; он успел ускакать, вероятно опять к кому-нибудь с доставкой.
Это повергло Липца в отчаяние. Он пошел назад и остановился с минуту под колоннадою, тщательно смотря во все стороны, не попадется ли где нос. Он очень хорошо помнил, что каска на нем была с гербом ЦСКА и мундир с золотым, колбасным шитьем; но шинель не заметил, ни цвета его коляски, ни рикши, ни даже того, был ли у него сзади какой-нибудь номер. Притом колясок неслось такое множество взад и вперед и с такою быстротою, что трудно было даже приметить; но если бы и приметил он какую-нибудь из них, то не имел бы никаких средств остановить. День был прекрасный и солнечный. На Гамильтонском проспекте народу была тьма; дам целый цветочный водопад сыпался по всему тротуару, начиная от Эмигрантского до Мексиканского моста. Вон и знакомый ему дворник идет, которого он называл подполковником, особливо ежели то случалось при посторонних. Вон и Мойша Смоляк, ломовой извозчик, большой приятель, который вечно в покере обсирался, когда играл. Вон и другой консьерж, получивший на Кавказе консьержство, махает рукой, чтобы шел к нему…
— А, черт возьми!— сказал Липец. — Эй, рикша, вези прямо к обер-полицаю!
Липец сел в коляску и только покрикивал рикше: «Валяй во всю жидовскую!»
— У себя обер-полицай? — вскричал он, зашедши в мраморные сени.
— Никак нет, — отвечал слепой часовой, — только что уехал.
— Вот тебе раз!
— Да, — прибавил немой часовой, — оно и не так давно, но уехал. Минуточкой бы пришли раньше, то, может, застали бы в участке.
Липец, не отнимая платка от лица, сел в коляску и закричал отчаянным голосом:
— Пошел!
— Куда? — сказал рикша.
— Пошел прямо на хер!
— Как прямо? тут поворот: направо или налево?
Этот вопрос остановил Липца и заставил его опять подумать. В его положении следовало ему прежде всего отнестись в Управу Канадского правосудия, не потому, что оно имело прямое отношение к участку полиции, но потому, что ее распоряжения могли быть гораздо быстрее, чем в других местах; искать же удовлетворения по начальству того места, при котором нос объявил себя служащим, было бы безрассудно, потому что из собственных ответов носа уже можно было видеть, что для этого человека ничего не было священного и он мог так же солгать и в этом случае, как солгал, уверяя, что он никогда не видался с ним. Итак, Липец уже хотел было приказать ехать в Управу правосудия, как опять пришла мысль ему, что этот плут и мошенник, который поступил уже при первой встрече таким бессовестным образом, мог опять удобно, пользуясь временем, как-нибудь улизнуть из города, — и тогда все искания будут тщетны или могут продолжиться, чего Атеизм сохрани, на целый месяц. Наконец, казалось, само Небо вразумило его. Он решился отнестись прямо в газетную экспедицию “Канадского листка” и заблаговременно сделать публикацию с обстоятельным описанием всех качеств, дабы всякий, встретивший его, мог в ту же минуту его представить к нему или, по крайней мере, дать знать о месте пребывания. Итак, он, решив на этом, велел рикше ехать в газетную экспедицию и во всю дорогу не переставал его тузить кулаком в спину, приговаривая: «Скорей, подлец! скорей, мошенник!» — «Эх, мудак!» — говорил рикша, потряхивая головой и стегая вожжой свою задницу, на которой шерсть была длинная, как на болонке. Коляска наконец остановились, и Липец, запыхавшись, вбежал в небольшую приемную комнату, где седой и лысый чиновник, в старом фуфайке и очках, сидел за столом и, взявши в зубы перо, считал принесенные медные центы.
— Кто здесь принимает объявления? — закричал Липец. — А, здравствуйте!
— Мое почтение, — сказал седой и лысый чиновник, поднявши на минуту глаза и опустивши их снова на разложенные кучи денег.
— Я желаю пародию припечатать…
— Позвольте. Прошу немножко повременить, — произнес чиновник, ставя одною рукою цифру на бумаге и передвигая пальцами левой руки два очка на счетах.
Лакей с галунами и наружностию, показывавшею пребывание его в аристократическом доме, стоял возле стола, с запискою в руках, и почел приличным показать свою общежительность:
— Поверите ли, сударь, что собачонка не стоит восьми центов, то есть я не дал бы за нее и восьми центов; а Леди любит, ей-Богу, любит, — и вот тому, кто ее отыщет, сто долларов! Если сказать по приличию, то вот так, как мы теперь с вами, вкусы людей совсем не совместны: уж когда охотник, то держи легавую собаку или пуделя; не пожалей пятисот, тысячу дай, но зато уж чтоб была собака хорошая.
Почтенный чиновник слушал это с значительною миною и в то же время занимался сметою: сколько букв в принесенной записке. По сторонам стояло множество старух, торговых сидельцев и дворников с записками. В одной значилось, что отпускается в услужение гармонист трезвого поведения; в другой — малоподержанная коляска, вывезенная в 1814 году из Парижа; там отпускалась дворовая девка девятнадцати лет, упражнявшаяся в прачечном деле, годная и для других половых работ; прочные дрожки без одной рессоры и поворотника; молодая горячая лошадь в серых яблоках, семнадцати лет от роду; новые, полученные из Лондона, семена репы и редиса; дача со всеми угодьями в Бирюлево: двумя стойлами для лошадей и местом, на котором можно развести превосходный березовый или еловый сад; там же находился вызов желающих купить старые Российские подошвы, с приглашением явиться к переторжке каждый день от восьми до трех часов утра. Комната, в которой местилось все это общество, была маленькая, и воздух в ней был чрезвычайно густ; но Канадский консьерж Липец не мог слышать запаха, потому что закрылся платком и потому что самый нос его находился, Атеизм знает, в каких местах.
— Милостивый государь, позвольте вас попросить… Мне очень нужно, — сказал он наконец с нетерпением.
— Сейчас, сейчас! Два доллара сорок три цента! Сию минуту! Доллар шестьдесят четыре цента! — говорил седовласый и лысый господин, бросая старухам и дворникам записки в глаза. — Вам что угодно? — наконец сказал он, обратившись к Липцу.
— Я прошу… — сказал Липец, — случилось мошенничество или плутовство, я до сих пор не могу никак узнать. Я прошу только припечатать, что тот, кто ко мне этого подлеца представит, получит достаточное вознаграждение.
— Позвольте узнать, как ваша хфамилия?
— Нет, зачем же хфамилию? Мне нельзя сказать ее. У меня много знакомых: Тимофеева, Болгарская попадья, Елена Абрамовна Вшивова, Хайф-кассирша… Вдруг узнают, Боже сохрани! Вы можете просто написать: Канадский консьерж, или, еще лучше, сидящий в эмигрантской общаге.
— А сбежавший был ваш дворовый человек?
— Какое дворовый человек? Это бы еще не такое большое мошенничество! Сбежал от меня… нос…
— Гм! какая странная хфамилия! И на большую сумму этот господин Носов обокрал вас?
— Нос то есть… вы не то думаете! Нос, мой собственный нос пропал неизвестно куда. Мордовский Черт Падлов хотел подшутить надо мною!
— Да каким же образом пропал? Я что-то не могу хорошенько понять.
— Да я не могу вам сказать, каким образом; но главное то, что он разъезжает теперь по городу и называет себя статским разносчиком. И потому я вас прошу объявить, чтобы поймавший представил его немедленно ко мне в самом скорейшем времени. Вы посудите, в самом деле, как же мне быть без такой заметной части тела? Это не то, что какой-нибудь мизинный палец на ноге или вялый хер, которых я в сапог — и никто не увидит, если их нет. Я по скайпу бываю по четвергам у Болгарской попадьи Тимофеевой; Вшивова Елена Абрамовна, Хайф-кассирша, и у ней сынок герой Цахала, тоже очень хорошие знакомые, и вы посудите сами, как же мне теперь… Мне теперь к ним нельзя виртуально явиться.
Чиновник задумался, что означали крепко сжавшиеся его губы.
— Нет, я не могу поместить такого объявления в газетах, — сказал он наконец после долгого молчания.
— Как? отчего?
— Так. Газета может потерять репутацию. Если всякий начнет писать, что у него сбежал нос, то… И так уже говорят, что печатается много несообразностей и ложных слухов, как на сайте Сру.
— Да чем же это дело несообразное? Тут, кажется, ничего нет такого.
— Это вам так кажется, что нет. А вот на прошлой неделе такой же был случай. Пришла Елена Хусельникова работница Содового завода таким же образом, как вы теперь пришли, принесла записку, денег по расчету пришлось два доллара семьдесят три цента, и все объявление состояло в том, что сбежали пудель черной шерсти и сорок шесть кошек. Кажется, что бы тут такое? А вышел пасквиль: пудель-то этот был мастер засолочного цеха, не помню какого-то заведения, а кошки все исключительно мифические.
— Да ведь я вам не о пуделе делаю объявление, а о собственном моем носе: стало быть, почти то же, что о самом себе.
— Нет, такого объявления я никак не могу поместить.
— Да когда у меня точно пропал нос!
— Если пропал, то это дело медиков. Говорят, что есть такие люди в Самаре, которые могут приставить какой угодно нос или палец. Вот недавно Сашке Миронову пришили сразу пять пальцев к имеющимся пяти, что бы мог спокойно чесать и нос и анус. Но, впрочем, я замечаю, что вы должны быть человек веселого нрава, “пародрист”, и любите в обществе пошутить.
— Клянусь вам, вот как Атеизм свят! Пожалуй, уж если до того дошло, то я покажу вам.
— Зачем беспокоиться! — продолжал чиновник, нюхая белый порошок. — Впрочем, если не в беспокойство, — прибавил он с движением любопытства, — то желательно бы взглянуть.
Канадский консьерж отнял от лица платок.
— В самом деле, чрезвычайно странно! — сказал чиновник, — место совершенно гладкое, как будто бы только что выпеченная маца. Да, до невероятности ровное!
— Ну, вы и теперь будете спорить? Вы видите сами, что нельзя не напечатать. Я вам буду особенно благодарен; и очень рад, что этот случай доставил мне удовольствие с вами познакомиться…
Липец, как видно из этого, решился на сей раз немного поподличать.
— Напечатать-то, конечно, дело небольшое, — сказал чиновник, — только я не предвижу в этом никакой для вас выгоды. Если уже хотите, то отдайте тому, кто имеет искусное перо, описать это как редкое произведение натуры и напечатать эту статейку в «Ridero» (тут он понюхал еще раз порошка) для пользы юношества (тут он утер нос) или так, для общего любопытства.
Канадский консьерж был совершенно обезнадежен. Он опустил глаза в низ газеты, где было извещение о конкурсе пародий; уже лицо его было готово улыбнуться, встретив имя пародистки, хорошенькой собою, и рука взялась за карман: есть ли при нем доллар, потому что консьержи, по мнению Липца, должны сидеть на конкурсах, — но мысль о носе все испортила!
Сам чиновник, казалось, был тронут затруднительным положением Липца. Желая сколько-нибудь облегчить его горесть, он почел приличным выразить участие свое в нескольких словах:
— Мне, право, очень прискорбно, что с вами случился такой анекдот. Не угодно ли вам понюхать порошку? это разбивает головные боли и печальные расположения; даже в отношении к геморроидам это хорошо.
Говоря это, чиновник поднес Липцу носопырку, довольно ловко повернув под нее крышку с портретом какой-то дамы в шляпке и в кружевных трусах.
Этот неумышленный поступок вывел из терпения Липца.
— Я не понимаю, как вы находите место шуткам, — сказал он с сердцем, — разве вы не видите, что у меня именно нет того, чем бы я мог понюхать? Чтоб черт побрал ваш порошок! Я теперь не могу смотреть на него, и не только на скверный ваш Березняковский, но хоть бы вы поднесли мне самого рапе.
Сказавши это, он вышел, глубоко раздосадованный, из газетной экспедиции и отправился к частному приставу Юрке Контишеву, чрезвычайному охотнику до сигар из камыша. На дому его вся передняя, она же и столовая, была завалена этими сигарами, которые нанесли к нему из дружбы купцы. Кухарка в это время скидала с частного пристава костюм с отливом; кальсоны и все прочие доспехи уже мирно развесились по углам, и грозную треугольную шляпу Наполеона уже затрогивал сорока трехлетний сынок его; и он, после боевой, бранной жизни готовился вкусить удовольствия мира.
Липец вошел к нему в то время, когда он потянулся, крякнул и сказал: «Эх, славно засну два часика!» И потому можно было предвидеть, что приход Канадского консьержа был совершенно не вовремя; и не знаю, хотя бы он даже принес ему в то время несколько фунтов чаю или сукна, он бы не был принят слишком радушно. Частный был большой поощритель всех искусств и пародий, но лесть и жопоцелование предпочитал всему. «Это вещь, — обыкновенно говорил он, — уж нет ничего лучше этой вещи: есть не просит, места займет немного, в кармане всегда поместится, уронишь — не расшибется».
Частный принял довольно сухо Липца и сказал, что после обеда не то время, чтобы производить следствие, что сама натура назначила, чтобы, наевшись, немного отдохнуть (из этого Канадский консьерж мог видеть, что частному приставу были небезызвестны изречения древних мудрецов), что у порядочного человека не оторвут носа и что много есть на свете всяких Липцов, которые не имеют даже и исподнего в приличном состоянии и таскаются по всяким непристойным местам.
То есть не в бровь, а прямо в глаз! Нужно заметить, что Липец был чрезвычайно обидчивый человек. Он мог простить все, что ни говорили о нем самом, но никак не извинял, если это относилось к его чину или званию. Он даже полагал, что в театральных пьесах можно пропускать все, что относится к консьержам, но на консьержев никак не должно нападать. Прием частного так его сконфузил, что он тряхнул головою и сказал с чувством достоинства, немного расставив свои руки: «Признаюсь, после этаких обидных с вашей стороны замечаний я ничего не могу прибавить...» — и вышел.
Он приехал домой, едва слыша под собою ноги. Были уже сумерки. Печальною или чрезвычайно гадкою показалась ему квартира в унылой общаге после всех этих неудачных исканий. Взошедши в переднюю, увидел он на кожаном запачканном диване супругу свою Катьку, которая, лежа на спине, плевала в потолок и попадала довольно удачно в одно и то же место. Такое равнодушие человека взбесило его; он ударил её шляпою по лбу, примолвив: «Ты, свинья, всегда глупостями занимаешься!»
Катька вскочила вдруг с своего места и бросился со всех ног снимать с него полиэтиленовый плащ.
Вошедший в свою комнату с гладильной доской, Липец, усталый и печальный, бросился в гамак и наконец после нескольких вздохов сказал:
— Атеизм мой! Атеизм мой! За что это такое несчастие? Будь я без руки или без ноги — все бы это лучше; будь я без ушей — скверно, однако ж все сноснее; но без носа человек — черт знает что: птица не птица, гражданин не гражданин, — просто возьми да и вышвырни обратно в Россию! И пусть бы уже на войне отрубили или на дуэли, или я сам был причиною; но ведь пропал ни за что ни про что, пропал даром, ни за грош!.. Только нет, не может быть, — прибавил он, немного подумав. — Невероятно, чтобы нос пропал; никаким образом невероятно. Это, верно, или во сне снится, или просто грезится; может быть, я как-нибудь ошибкою выпил вместо воды водку, которою вытираю после бритья себе задницу. Катька, дура, не приняла, и я, верно, хватил ее.
Чтобы действительно увериться, что он не пьян, Липец ущипнул себя так больно, что сам вскрикнул. Эта боль совершенно уверила его, что он действует и живет наяву. Он потихоньку приблизился к зеркалу и сначала зажмурил глаза с тою мыслию, что авось-либо нос покажется на своем месте; но в ту же минуту отскочил назад, сказавши:
— Экой пасквильный жидовский вид!
Это было, точно, непонятно. Если бы пропала пуговица, серебряная ложка, часы или что-нибудь подобное; но пропасть, и кому же пропасть? и притом еще на собственной квартире!.. Липец, сообразя все обстоятельства, предполагал едва ли не ближе всего к истине, что виною этого должен быть не кто другой, как Хайф-кассирша Вшивова, которая желала, чтобы он женился на ней. Он и сам любил за нею приволокнуться, но избегал окончательной разделки. Когда же Хайф-кассирша объявила ему напрямик, что она хочет выйти ее за него, он потихоньку отчалил с своими комплиментами, сказавши, что еще молод, что нужно ему прослужить консьержем лет пяток, чтобы уже ровно было девяносто два года. И потому Хайф-кассирша, верно из мщения, решилась его испортить и наняла для этого каких-нибудь колдовок-баб с сайта Сру, а именно Ольку Руду, потому что никаким образом нельзя было предположить, чтобы нос был отрезан: никто не входил к нему в комнату; пует-цирюльник же Андрюха Калецкий брил его еще в среду, а в продолжение всей среды и даже во весь четверток нос у него был цел — это он помнил и знал очень хорошо; притом была бы им чувствуема боль, и, без сомнения, рана не могла бы так скоро зажить и быть гладкою, как маца. Он строил в голове планы: звать ли Хайф-кассиршу формальным порядком в Хайфийский суд или виртуально явиться к ней самому и уличить ее. Размышления его прерваны были светом, блеснувшим сквозь все скважины дверей, который дал знать, что свеча в передней уже зажжена Катькой. Скоро показалась и сама Катька, неся ее перед собою и озаряя ярко всю комнату. Первым движением Липца было схватить платок и закрыть то место, где вчера еще был нос, чтобы в самом деле глупая баба не зазевалсь, увидя у супруга такую странность.
Не успела катька уйти в конуру свою, как послышался в передней незнакомый голос, произнесший:
— Здесь ли живет Канадский консьерж Липец?
— Войдите. Консьерж Липец здесь, — сказал Липец, вскочивши поспешно и отворяя дверь.
Вошел полицейский чиновник красивой наружности, с бакенбардами не слишком светлыми и не темными, с довольно полными щеками, тот самый, который в начале повести стоял в конце Гамильтонского моста.
— Вы изволили затерять нос свой?
— Так точно.
— Он теперь найден.
— Что вы говорите? — закричал Липец. Радость отняла у него язык. Он глядел в оба на стоявшего перед ним квартального, на полных губах и щеках которого ярко мелькал трепетный свет свечи. — Каким образом?
— Странным случаем: его перехватили почти на дороге. Он уже садился на пароход и хотел уплыть в Москву. И пашпорт давно был написан на имя одного эмигранта. И странно то, что я сам принял его сначала за господина. Но, к счастию, были со мной очки, и я тот же час увидел, что это был нос. Ведь я близорук, и если вы станете передо мною, то я вижу только, что у вас лицо, но ни носа, ни бороды, ничего не замечу. Моя теща, то есть мать жены моей, тоже ничего не видит.
Липец был вне себя.
— Где же он? Где? Я сейчас побегу.
— Не беспокойтесь. Я, зная, что он вам нужен, принес его с собою. И странно то, что главный участник в этом деле есть мошенник цирюльник Калецкий, который сидит теперь на съезжей. Я давно подозревал его в пьянстве и воровстве, и еще третьего дня стащил он в одной лавочке сборник эпиграмм. Нос ваш совершенно таков, как был.
При этом квартальный полез в карман и вытащил оттуда завернутый в бумажке метровый нос.
— Так, он! — закричал Липец. — Точно, он! Выкушайте сегодня со мною чашечку чаю без заварки и сахара.
— Почел бы за большую приятность, но никак не могу: мне нужно заехать отсюда в смирительный дом… Очень большая поднялась дороговизна на все припасы… У меня в доме живет Мордвин Вован Падлов, он особенно подает большие надежды: очень умный мальчишка, но средств для воспитания совершенно нет никаких…
Липец догадался и, схватив со стола старую керенку, сунул в руки надзирателю, который, расшаркавшись, вышел за дверь, и в ту же почти минуту Липец слышал уже голос его на улице, где он увещевал по зубам Мойшу Смоляка, наехавшего с своею телегою как раз на бульвар.
Канадский консьерж по уходе квартального несколько минут оставался в каком-то неопределенном состоянии и едва через несколько минут пришел в возможность видеть и чувствовать: в такое беспамятство повергла его неожиданная радость. Он взял бережливо найденный нос в обе руки, сложенные горстью, и еще раз рассмотрел его внимательно.
— Так, он, точно он! — говорил Липец. — Вот и прыщик на левой стороне, вскочивший вчерашнего дня.
Липец чуть не засмеялся от радости.
Но на свете нет ничего долговременного, а потому и радость в следующую минуту за первою уже не так жива; в третью минуту она становится еще слабее и наконец незаметно сливается с обыкновенным положением души, как на воде круг, рожденный падением камешка, наконец сливается с гладкою поверхностью. Липец начал размышлять и смекнул, что дело еще не кончено: нос найден, но ведь нужно же его приставить, поместить на свое место.
— А что, если он не пристанет?
При таком вопросе, сделанном самому себе, консьерж побледнел.
С чувством неизъяснимого страха бросился он к гладильной доске, придвинул зеркало, чтобы как-нибудь не поставить нос криво. Руки его дрожали. Осторожно и осмотрительно наложил он его на прежнее место. О ужас! Нос не приклеивался!.. Он поднес его ко рту, нагрел его слегка своим дыханием и опять поднес к гладкому месту, находившемуся между двух щек; но нос никаким образом не держался.
— Ну! ну же! полезай, дурак! — говорил он ему. Но нос был как деревянный и падал на доску с таким странным звуком, как будто бы пробка. Лицо консьержа судорожно скривилось. — Неужели он не прирастет? — говорил он в испуге. Но сколько раз ни подносил он его на его же собственное место, старание было по-прежнему неуспешно.
Он кликнул Катьку и послал её за доктором, который занимал в том же самом доме лучшую квартиру в бельэтаже. Доктор этот был видный из себя мужчина, имел прекрасные смолистые бакенбарды, свежую, здоровую докторшу, ел поутру свежие яблоки с общественного пляжа и держал рот в необыкновенной чистоте, полоща его каждое утро почти три четверти часа и шлифуя зубы пятью разных родов щеточками. Доктор явился в ту же минуту. Спросивши, как давно случилось несчастие, он поднял консьержа Липца за подбородок и дал ему большим пальцем щелчка в то самое место, где прежде был нос, так что консьерж должен был откинуть свою голову назад с такою силою, что ударился затылком в стену. Медик сказал, что это ничего, и, посоветовавши отодвинуться немного от стены, велел ему перегнуть голову сначала на правую сторону и, пощупавши то место, где прежде был нос, сказал: «Гм!» Потом велел ему перегнуть голову на левую сторону и сказал: «Гм!» — и в заключение дал опять ему большим пальцем щелчка, так что консьерж Липец дернул головою, как Цеэсковский конь, которому смотрят в зубы. Сделавши такую пробу, медик покачал головою и сказал:
— Нет, нельзя. Вы уж лучше так оставайтесь, потому что можно сделать еще хуже. Оно, конечно, приставить можно; я бы, пожалуй, вам сейчас приставил его; но я вас уверяю, что это для вас хуже.
— Вот хорошо! как же мне оставаться без носа? — сказал Липец. — Уж хуже не может быть, как теперь. Это просто черт знает что! Куда же я с этакою пасквильностию покажуся? Я имею хорошее знакомство; вот и сегодня мне нужно быть на вечере в двух домах. Я со многими знаком: Болгарская попадья Тимофеева, Вшивова — Хайф-кассирша… хоть после теперешнего поступка ее я не имею с ней другого дела, как только чрез прокуратуру. Сделайте милость, — произнес Липец умоляющим голосом, — нет ли средства? как-нибудь приставьте; хоть не хорошо, лишь бы только держался; я даже могу его слегка подпирать рукою в опасных случаях. Я же притом и не танцую, чтобы мог вредить каким-нибудь неосторожным движением. Все, что относится насчет благодарности за визиты, уж будьте уверены, сколько дозволят мои средства…
— Верите ли, — сказал доктор ни громким, ни тихим голосом, но чрезвычайно уветливым и магнетическим,—, что я никогда из корысти не лечу. Это противно моим правилам и моему искусству. Правда, я беру за визиты, но единственно с тем только, чтобы не обидеть моим отказом. Конечно, я бы приставил ваш нос; но я вас уверяю честью, если уже вы не верите моему слову, что это будет гораздо хуже. Предоставьте лучше действию самой натуры. Мойте чаще холодною водою, и я вас уверяю, что вы, не имея носа, будете так же здоровы, как если бы имели его. А нос я вам советую положить в банку со спиртом или, еще лучше, влить туда две столовые ложки острой водки и подогретого уксуса, — и тогда вы можете взять за него порядочные деньги. Я даже сам возьму его, если вы только не подорожитесь.
— Нет, нет! ни за что не продам! — вскричал отчаянный консьерж Липец, — лучше пусть он пропадет!
— Извините! — сказал доктор, откланиваясь, — я хотел быть вам полезным… Что ж делать! По крайней мере, вы видели мое старание.
Сказавши это, доктор с благородною осанкою вышел из комнаты. Липец не заметил даже лица его и в глубокой бесчувственности видел только выглядывавшие из рукавов его черного фрака рукавчики белой и чистой, как снег, рубашки.
Он решился на другой же день, прежде представления жалобы, писать к Хайф-кассирше, не согласится ли она без бою возвратить ему то, что следует. Письмо было такого содержания:
«Милостивая государыня
Елена Абрамовна!
Не могу понять странного со стороны вашей действия. Будьте уверены, что, поступая таким образом, ничего вы не выиграете и ничуть не принудите меня жениться. Поверьте, что история насчет моего носа мне совершенно известна, равно как то, что в этом вы есть главная участница, а не кто другой. Внезапное его отделение с своего места, побег и маскирование, то под видом одного разносчика, то, наконец, в собственном виде, есть больше ничего, кроме следствие волхвований, произведенных вами или теми, которые упражняются в подобных вам не благородных занятиях. Я с своей стороны почитаю долгом вас предуведомить: если упоминаемый мною нос не будет сегодня же на своем месте, то я принужден буду прибегнуть к защите и покровительству законов.
Впрочем, с совершенным почтением к вам имею честь быть.
Ваш покорный слуга, пародрист
Гришка Липец».
«Милостивый государь
Григорий Яковлевич!
Чрезвычайно удивило меня письмо ваше. Я, признаюсь вам по откровенности, никак не ожидала, а тем более относительно несправедливых укоризн со стороны вашей. Предуведомляю вас, что я разносчика, о котором упоминаете вы, никогда не принимала у себя в доме, ни замаскированного, ни в настоящем виде. Бывал у меня, правда, Володя Падлов. И хотя он, точно, будучи сам хорошего, трезвого поведения и великой учености, но я никогда не подавала ему никакой надежды. Вы упоминаете еще о носе. Если вы разумеете под сим, что будто бы я хотела оставить вас с носом, то есть дать вам формальный отказ, то меня удивляет, что вы сами об этом говорите, тогда как я, сколько вам известно, была совершенно противного мнения, и если вы теперь же посватаетесь законным образом, я готова сей же час удовлетворить вас, ибо это составляло всегда предмет моего живейшего желания, в надежде чего остаюсь всегда готовою к услугам вашим
Елена Вшивова».
«Нет, — говорил Липец, прочитавший письмо. — Она точно не виновата. Не может быть! Письмо так написано, как не может написать человек, виноватый в преступлении. — Канадский консьерж был в этом сведущ потому, что был посылан несколько раз на следствие еще в Московской области. — Каким же образом, какими судьбами это приключилось? Только черт разберет это!» — сказал он наконец, опустив руки.
Между тем слухи об этом необыкновенном происшествии распространились по всему Гамильтону, и, как водится, не без особенных прибавлений. Тогда умы всех именно настроены были к чрезвычайному: недавно только что занимали публику опыты действия магнетизма. Притом история о танцующих стульях в Гей-клубе на Конюшенной авеню была еще свежа, и потому нечего удивляться, что скоро начали говорить, будто нос Канадского консьержа Липца ровно в три часа прогуливается по Гамильтонскому проспекту. Любопытных стекалось каждый день множество. Сказал кто-то, что нос будто бы находился в магазине Мюллерсон — и возле магазина такая сделалась толпа и давка, что должна была даже полиция вступиться. Один спекулатор почтенной наружности, с бакенбардами, продававший при входе в театр разные сухие бурекасы, нарочно поделал прекрасные деревянные прочные скамьи, на которые приглашал любопытных становиться за восемьдесят центов от каждого посетителя. Один заслуженный отставной полковник нарочно для этого вышел раньше из дому и с большим трудом пробрался сквозь толпу; но, к большому негодованию своему, увидел в окне магазина вместо носа обыкновенную шерстяную фуфайку, лопату из нержавейки и литографированную картинку с изображением девушки, поправлявшей чулок на голове, и глядевшего на нее из-за дерева франта с откидным жилетом и небольшою бородкою, — картинку, уже более десяти лет висящую все на одном месте. Отошед, он сказал с досадою: «Как можно этакими глупыми и неправдоподобными слухами смущать народ?»
Потом пронесся слух, что не на Гамельтонском проспекте, а в Израильском саду прогуливается нос консьержа Липца, что будто бы он давно уже там; что когда еще проживал там Абдулакюм Мамеджанов, то очень удивлялся этой странной игре природы. Некоторые из студентов Хирургической академии отправились туда. Одна знатная, почтенная дама просила особенным письмом смотрителя за садом показать детям ее этот редкий феномен и, если можно, с объяснением наставительным и назидательным для юношей.
Всем этим происшествиям были чрезвычайно рады все светские, необходимые посетители раутов, любившие смешить дам, у которых запас в то время совершенно истощился. Небольшая часть почтенных и благонамеренных людей была чрезвычайно недовольна. Один господин говорил с негодованием, что он не понимает, как в нынешний просвещенный век могут распространяться нелепые выдумки, и что он удивляется, как не обратит на это внимание правительство. Господин этот, как видно, принадлежал к числу тех господ, которые желали бы впутать правительство во всё, даже в свои ежедневные ссоры с женою. Вслед за этим… но здесь вновь все происшествие скрывается туманом, и что было потом, решительно неизвестно…
Пы Сы
По поводу воровства:
Добрый день, Виктор!
“С удовольствием беру Вас в избранные — у вас очень достойные стихи. Я даже сегодня использовал Ваше стихотворение «Старею» (помните: Вы его когда-то предлагали на конкурс «Шутка на шутку»?)в «шкурных» целях — выставил в анонсы свою шутку на Ваше стихо.
Григорий Липец 18.09.2021 15:22
Спасибо, Григория!
Честно говоря, я её совершенно не помню, но всё равно приятно!
С улыбкой, В.И.
Виктор Игнатиков 18.09.2021 16:35
А за что Вы прилепили к моему имени женское окончание?
Григорий Липец 18.09.2021 17:31
Не туда попал, и не проверил! Извините!
С улыбкой, В.И.
Виктор Игнатиков 18.09.2021 19:14
Да ладно — я же смайлики поставил!
Григорий Липец 18.09.2021 19:38” ©
1 комментарий
Елизавета Анатольевна в свое время выдвинула весьма правдоподобную версию о том, что липец – это нос, а все остальное (ручки-ножки, плоский дряблый тухес, плешивая башка и т.д.) – прилагаемые к данному носу отростки.
)))