Кладбище роз

и по традиции — несколько фото с кладбища Роз)))














и моя вторая дочка — мой любимый компаньон

Очень красиво! Светлая память родным и близким! Грустные, но прекрасные строки, браво!
От меня:

Знаешь, откуда появилась кладбищенская романтика?
Издревле времени погосты считались чем-то нехорошим, неким промежуточным звеном между «здесь и там», обителью нечистой силы и прочим местом, которое нужно посещать только в случае крайней необходимости.

«Миновав Тихий Залив, челны направились вдоль берега; к ночи нужно было достигнуть Острова Мертвых. Путь был не близким, — Остров Мертвых находился около мыса, где раньше стояли землянки стойбища Рода Сороки. Здесь вдоль берега протягивался небольшой, но длинный остров, покрытый лесом; на нем и было племенное кладбище Береговых Людей.
К заходу солнца челны подплывали к острову, отделенному от берега узким проливом. Высаживаться здесь в обычное время никому не позволялось, — племенное кладбище находилось под строгим запретом, и нарушать его не могли даже хранители веры. Запрет снимался только на время похорон»
(С.С. Писарев, «Повесть о Манко Смелом — охотнике из племени Береговых Людей»).

Но в 1802 году Василий Андреевич Жуковский сделал перевод произведения Томаса Грея «Элегия, написанная на сельском кладбище».
Не так, чтобы перевод, а полноценное авторское произведение, написанное «по сюжету». И даже обозвал его совсем по-другому: «Сельское кладбище».

Вот оно, родимое:

Уже бледнеет день, скрываясь за горою;
Шумящие стада толпятся над рекой;
Усталый селянин медлительной стопою
Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой,

В туманном сумраке окрестность исчезает…
Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;
Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,
Лишь слышится вдали рогов унылый звон.

Лишь дикая сова, таясь под древним сводом
Той башни, сетует, внимаема луной,
На возмутившего полуночным приходом
Ее безмолвного владычества покой.

Под кровом черных сосн и вязов наклоненных,
Которые окрест, развесившись, стоят,
Здесь праотцы села, в гробах уединенных
Навеки затворясь, сном непробудным спят.

Денницы тихий глас, дня юного дыханье,
Ни крики петуха, ни звучный гул рогов,
Ни ранней ласточки на кровле щебетанье —
Ничто не вызовет почивших из гробов.

На дымном очаге трескучий огнь, сверкая,
Их в зимни вечера не будет веселить,
И дети резвые, встречать их выбегая,
Не будут с жадностью лобзаний их ловить.

Как часто их серпы златую ниву жали
И плуг их побеждал упорные поля!
Как часто их секир дубравы трепетали
И потом их лица кропилася земля!

Пускай рабы сует их жребий унижают,
Смеяся в слепоте полезным их трудам,
Пускай с холодностью презрения внимают
Таящимся во тьме убогого делам;

На всех ярится смерть — царя, любимца славы,
Всех ищет грозная… и некогда найдет;
Всемощныя судьбы незыблемы уставы:
И путь величия ко гробу нас ведет!

А вы, наперсники фортуны ослепленны,
Напрасно спящих здесь спешите презирать
За то, что гробы их непышны и забвенны,
Что лесть им алтарей не мыслит воздвигать.

Вотще над мертвыми, истлевшими костями
Трофеи зиждутся, надгробия блестят,
Вотще глас почестей гремит перед гробами —
Угасший пепел наш они не воспалят.

Ужель смягчится смерть сплетаемой хвалою
И невозвратную добычу возвратит?
Не слаще мертвых сон под мраморной доскою;
Надменный мавзолей лишь персть их бременит.

Ах! может быть, под сей могилою таится
Прах сердца нежного, умевшего любить,
И гробожитель-червь в сухой главе гнездится,
Рожденной быть в венце иль мыслями парить!

Но просвещенья храм, воздвигнутый веками,
Угрюмою судьбой для них был затворен,
Их рок обременил убожества цепями,
Их гений строгою нуждою умерщвлен.

Как часто редкий перл, волнами сокровенный,
В бездонной пропасти сияет красотой;
Как часто лилия цветет уединенно,
В пустынном воздухе теряя запах свой.

Быть может, пылью сей покрыт Гампден надменный,
Защитник сограждан, тиранства смелый враг;
Иль кровию граждан Кромвель необагренный,
Или Мильтон немой, без славы скрытый в прах.

Отечество хранить державною рукою,
Сражаться с бурей бед, фортуну презирать,
Дары обилия на смертных лить рекою,
В слезах признательных дела свои читать –

Того им не дал рок; но вместе преступленьям
Он с доблестями их круг тесный доложил;
Бежать стезей убийств ко славе, наслажденьям
И быть жестокими к страдальцам запретил;

Таить в душе своей глас совести и чести,
Румянец робкия стыдливости терять
И, раболепствуя, на жертвенниках лести
Дары небесных муз гордыне посвящать.

Скрываясь от мирских погибельных смятений,
Без страха и надежд, в долине жизни сей,
Не зная горести, не зная наслаждений,
Они беспечно шли тропинкою своей.

И здесь спокойно спят под сенью гробовою —
И скромный памятник, в приюте сосн густых,
С непышной надписью и резьбою простою,
Прохожего зовет вздохнуть над прахом их.

Любовь на камне сем их память сохранила,
Их лета, имена потщившись начертать;
Окрест библейскую мораль изобразила,
По коей мы должны учиться умирать.

И кто с сей жизнию без горя расставался?
Кто прах свой по себе забвенью предавал?
Кто в час последний свой сим миром не пленялся
И взора томного назад не обращал?

Ах! нежная душа, природу покидая,
Надеется друзьям оставить пламень свой;
И взоры тусклые, навеки угасая,
Еще стремятся к ним с последнею слезой;

Их сердце милый глас в могиле нашей слышит;
Наш камень гробовой для них одушевлен;
Для них наш мертвый прах в холодной урне дышит,
Еще огнем любви для них воспламенен.

А ты, почивших друг, певец уединенный,
И твой ударит час, последний, роковой;
И к гробу твоему, мечтой сопровожденный,
Чувствительный придет услышать жребий твой.

Быть может, селянин с почтенной сединою
Так будет о тебе пришельцу говорить:
«Он часто по утрам встречался здесь со мною,
Когда спешил на холм зарю предупредить.

Там в полдень он сидел под дремлющею ивой,
Поднявшей из земли косматый корень свой;
Там часто, в горести беспечной, молчаливой,
Лежал, задумавшись, над светлою рекой;

Нередко в вечеру, скитаясь меж кустами, —
Когда мы с поля шли и в роще соловей
Свистал вечерню песнь, — он томными очами
Уныло следовал за тихою зарей.

Прискорбный, сумрачный, с главою наклоненной,
Он часто уходил в дубраву слезы лить,
Как странник, родины, друзей, всего лишенный,
Которому ничем души не усладить.

Взошла заря — но он с зарею не являлся,
Ни к иве, ни на холм, ни в лес не приходил;
Опять заря взошла — нигде он не встречался;
Мой взор его искал — искал — не находил.

Наутро пение мы слышим гробовое…
Несчастного несут в могилу положить.
Приблизься, прочитай надгробие простое,
Чтоб память доброго слезой благословить».

Здесь пепел юноши безвременно сокрыли,
Что слава, счастие, не знал он в мире сем.
Но музы от него лица не отвратили,
И меланхолии печать была на нем.

Он кроток сердцем был, чувствителен душою —
Чувствительным творец награду положил.
Дарил несчастных он — чем только мог — слезою;
В награду от творца он друга получил.

Прохожий, помолись над этою могилой;
Он в ней нашел приют от всех земных тревог;
Здесь все оставил он, что в нем греховно было,
С надеждою, что жив его спаситель-бог.

И все, кладбища преобразились. )))
Если до выхода стихотворения в печать, особо романтические барышни бегали топиться в прудах – по примеру карамзинской Лизы, то отныне они поспешили предаваться своим мечтам на кладбищах.

Так и пошло.

О, кладбон. Такого никогда не видела, и правда, очень много роз.
Раньше я любила гулять по кладбонам, там обычно тихо бывало и спокойно, и водились редкие покемоны (это когда я ещё играла в Pockemon GO), но в последние года три чота кладбища кажутся мне чем-то вроде троллейбусов в час пик. Особенно Богословское в Питере. Года два назад меня туда подруга затащила, ей очень хотелось положить две розочки на могилу Горшка, так по дороге к этому Горшку мы напоролись на несколько компаний говнарей разной степени алкоголизации, и это в девять утра! В общем, было неуютно.
Впрочем, тем же вечером мы с Соней алкоголизировались аж в трёх барах (на четвёртый меня не хватило), но это уже другая история…

Моим любимым кладбищем в Питере было Лютеранское, что недалеко от м. Волковская. Вот фотащки разных лет аттудова:







Совсем рядышком там находится филиал туристического кладбона Александро-Невской лавры. Все ходят туда, а надо — сюда, где на берегу речки-говнотечки Волковки находятся т.н. «Литераторские мостки», там похоронен Блок, например. И семейка Ульяновых — отдельный большой мемориал.



Зимой там красиво, люблю это место.



Ещё на юге Питера есть еврейский кладбон, там тоже много чего интересного, например, вот такой очаровательный склеп:



Но последний раз я была на кладбоне в Стамбуле, прошлой весной. Ща расскажу в другом каменте.

Ой, забыла свой любимый гробик почти_на_колёсиках, это тоже литераторстких мостков.


Так вот, про Стамбул. Рядом с мечетью Сулеймана (ага, того самого, из «Великолепного века») находится хорошо сохранившийся некрополь с двумя Мавзолеями: собсна самого Сулеймана и его наложницы-любимки Роксоланы. Туристов там всегда до жопы, но зато прямо под кладбоном находится бесплатный общественный туалет, как принято при мечетях. Сначала я всегда там останавливаюсь и писаю ©, а потом уже иду к мавзолеям.

И каждый раз удивляюсь, как вытерт мраморный порог с правой стороны.



В мавзолее Роксоланы сидит специально обученный человек и круглосуточно читает Коран, ритмично раскачиваясь. Так повелел султан после смерти любимой женщины, и вот уже почти полтищи лет продолжается эта ебола. Подружка моя не выдержала, сбежала через минуту, а я потопталась босиком по изумрудному ковру, пообщалась с духом Хюррем.

А потом вышла наружу и обнаружила, как моя Надя весело пиздит с охранником по-турецки, пьёт чай и курит прямо под знаком «курить запрещено». Ну, она много лет живёт в Стамбуле, вот и наблатыкалась, как сказал бы лупоц.



Мне тоже дали стакан с крепким турецким чаем, кусок пахлавы и провели экскурсию по некрополю. Подружка переводила. Ничего не помню, кроме того, что нужно под круглый камешек на надробии положить денюжку, это для нуждающихся. Какой-то султан завёл такую традицию, типа благотворительность.



Вот под этот круглый камешек я сколько-то денег положила. Турецких, конечно.

За это охранник разогнал толпу туристов и сфоткал нас с Надей вот так: