Моя прекрасная няня
Старенькое…
Я никогда не мечтал вырасти поэтом. Даже в детстве. Потому что тогда я хотел стать грузином. Ведь у грузин были острые кинжалы и блондинки. А у меня – деревянная сабля и семнадцатилетняя черноволосая гувернантка Жизель из Пуатье.
Но именно она научила меня русскому языку (поэтому я до сих пор пишу с французским прононсом), тяге к прекрасному (чарующим женским формам), и управлению бронетранспортером.
«Юмчик, – волооко шептала мне Жизель после стакана теплого молока и вечерней сказки, – ты, когда вырастешь, должен будешь купаться в дамской любви и пользоваться уважением коллег по работе. Но если твое сердце не познает поэзии – ничего хорошего не получится. Сейчас делай бай-бай, но засыпая, не мечтай о новой Октябрьской железной дороге, а придумывай сложносочиненную рифму к слову сельхозмелиорация…»
Конечно, уважение будущих коллег по пивоваренному цеху для шестилетнего ребенка было куда как важнее, чем заветная игрушка, вот я и ломал ночами голову над пресловутыми рифмами, размером и эвфонией, исписывал тонны ученических тетрадей, тупя об них гусиные перья «Parker» и простые карандаши «Schwan-Stabilo».
Кроме поэтики, mon gouvernante преподавала мне греблю на байдарках, ядерную физику, айкидо и другие гуманитарные науки.
Шли годы. Жизель уже с некоторым интересом целовала меня по- отечески в молодые усы, а вместо молока мы с ней тайно пили «Курское бархатное густое», но это не мешало ей стоять над душой и твердить: «Думай, Юмочка, думай! Снег не может «падать девице в подмышки», а строчки
«откушав с утра ананас,
радостно прыгал папуас»
– имеют три варианта и оба неправильные: «радо́стно прыга́л папуас» – даже у нас во Франции не считается трехстопным амфибрахием, потому что ударения – ни в коня, ни в красную армию!»
Годы прошли еще немного; теперь Жизель провожала меня на свидания с курсистками и ревниво ворчала: «Поздно не будь, а то все тятеньке расскажу! И не забывай думать!..»
А потом я закончил пингвинологический институт и уехал защищать Родину в Антарктиду. На целых пять лет. Жизель осталась жить у нас в усадьбе, потому что маменька и папенька благоволили к ней за мой воспитательный процесс, ну и как к личности тоже.
В перерывах между моими научными исследованиями и стрельбой из рогаток, мы с Жизель обменивались нежными письмами и бандеролями. Она высылала мне многотомные собрания сочинений классиков, а я отправлял ей античные статуи, свои поэтические «труды» и малосольную китовую икру. Все меньше было в ее письмах: «Думай!..», все больше стало: «Может быть: так… получится симпатичнее?.. Неплохо… Чудненько… Если бы не слово «жопа» в конце катрена, я могла бы гордится тобой!..»
В Антарктике время тянется медленно, но летит быстро. И вот уже Тушинский аэродром встречает меня цветами и повзрослевшими подругами-курсистками. Но вдруг их букеты и навостренные бюстгальтеры разбрасывает в стороны знакомый ласково-громовой голос: «Месье Могилкин! Вас срочно требует президент! Извольте проехаться со мной!» Разумеется, это была Жизель. Схватив меня и багаж в охапку, она загрузила нас в пролетку, села рядом, тепло встретила и сказала: «Я сняла для тебя миленькие комнаты с видом на Красную площадь и Лобное место… А президента Ильича попросила зайти завтра, когда ты отдохнешь с дороги… Что нового сочинил, пока ехал в самолете?.. Ничего?! Там что, не разносили спиртное?!»
Годы все шли и шли… Но они не касались своим морщинистым покрывалом веселую Жизель. И чтобы ни случалось со мной – свадьбы, рождение детей, революции, перестройки – она всегда была рядом – кричала «Горько!», меняла младенцам пеленки, подавала патроны на баррикадах, стояла в очереди за пивом… Однажды у нее скончался дядюшка-фабрикант и она уехала во Францию за своей долей наследства.
Наша переписка, поначалу как всегда бурная, стала потихоньку затухать, и, в конце концов, свелась к одному-двум письмам в год, а потом и вовсе прекратилась. Жизель вышла замуж, у нее появились совсем иные заботы, а меня завертела жизненная круговерть событий.
И вот недавно, выступая на творческом вечере, я увидел Жизель. Конечно, она была уже не той семнадцатилетней девчонкой, которая учила меня бальным танцам и «каким ножом нужно разделывать рыбу, а каким – манную кашу», но если моя la belle nurse и повзрослела, то на немного.
«Знаешь, – сказала она, когда мы после всех событии вечера и нашей встречи остались наедине, – у меня для тебя есть маленький сюрприз! – и Жизель достала из ридикюля старинный фибровый чемодан. – В нем твои детские стихи – ты всегда отличался небрежностью к своему творчеству, раскидывал его где попало, строил бумажные кораблики, а я все собирала, хранила… И еще…Поэзию ты уже более-менее освоил, но вот игру на банджо – пока не очень. Поэтому, давай начнем с азов…»
Я никогда не мечтал вырасти поэтом. Даже в детстве. Потому что тогда я хотел стать грузином. Ведь у грузин были острые кинжалы и блондинки. А у меня – деревянная сабля и семнадцатилетняя черноволосая гувернантка Жизель из Пуатье.
Но именно она научила меня русскому языку (поэтому я до сих пор пишу с французским прононсом), тяге к прекрасному (чарующим женским формам), и управлению бронетранспортером.
«Юмчик, – волооко шептала мне Жизель после стакана теплого молока и вечерней сказки, – ты, когда вырастешь, должен будешь купаться в дамской любви и пользоваться уважением коллег по работе. Но если твое сердце не познает поэзии – ничего хорошего не получится. Сейчас делай бай-бай, но засыпая, не мечтай о новой Октябрьской железной дороге, а придумывай сложносочиненную рифму к слову сельхозмелиорация…»
Конечно, уважение будущих коллег по пивоваренному цеху для шестилетнего ребенка было куда как важнее, чем заветная игрушка, вот я и ломал ночами голову над пресловутыми рифмами, размером и эвфонией, исписывал тонны ученических тетрадей, тупя об них гусиные перья «Parker» и простые карандаши «Schwan-Stabilo».
Кроме поэтики, mon gouvernante преподавала мне греблю на байдарках, ядерную физику, айкидо и другие гуманитарные науки.
Шли годы. Жизель уже с некоторым интересом целовала меня по- отечески в молодые усы, а вместо молока мы с ней тайно пили «Курское бархатное густое», но это не мешало ей стоять над душой и твердить: «Думай, Юмочка, думай! Снег не может «падать девице в подмышки», а строчки
«откушав с утра ананас,
радостно прыгал папуас»
– имеют три варианта и оба неправильные: «радо́стно прыга́л папуас» – даже у нас во Франции не считается трехстопным амфибрахием, потому что ударения – ни в коня, ни в красную армию!»
Годы прошли еще немного; теперь Жизель провожала меня на свидания с курсистками и ревниво ворчала: «Поздно не будь, а то все тятеньке расскажу! И не забывай думать!..»
А потом я закончил пингвинологический институт и уехал защищать Родину в Антарктиду. На целых пять лет. Жизель осталась жить у нас в усадьбе, потому что маменька и папенька благоволили к ней за мой воспитательный процесс, ну и как к личности тоже.
В перерывах между моими научными исследованиями и стрельбой из рогаток, мы с Жизель обменивались нежными письмами и бандеролями. Она высылала мне многотомные собрания сочинений классиков, а я отправлял ей античные статуи, свои поэтические «труды» и малосольную китовую икру. Все меньше было в ее письмах: «Думай!..», все больше стало: «Может быть: так… получится симпатичнее?.. Неплохо… Чудненько… Если бы не слово «жопа» в конце катрена, я могла бы гордится тобой!..»
В Антарктике время тянется медленно, но летит быстро. И вот уже Тушинский аэродром встречает меня цветами и повзрослевшими подругами-курсистками. Но вдруг их букеты и навостренные бюстгальтеры разбрасывает в стороны знакомый ласково-громовой голос: «Месье Могилкин! Вас срочно требует президент! Извольте проехаться со мной!» Разумеется, это была Жизель. Схватив меня и багаж в охапку, она загрузила нас в пролетку, села рядом, тепло встретила и сказала: «Я сняла для тебя миленькие комнаты с видом на Красную площадь и Лобное место… А президента Ильича попросила зайти завтра, когда ты отдохнешь с дороги… Что нового сочинил, пока ехал в самолете?.. Ничего?! Там что, не разносили спиртное?!»
Годы все шли и шли… Но они не касались своим морщинистым покрывалом веселую Жизель. И чтобы ни случалось со мной – свадьбы, рождение детей, революции, перестройки – она всегда была рядом – кричала «Горько!», меняла младенцам пеленки, подавала патроны на баррикадах, стояла в очереди за пивом… Однажды у нее скончался дядюшка-фабрикант и она уехала во Францию за своей долей наследства.
Наша переписка, поначалу как всегда бурная, стала потихоньку затухать, и, в конце концов, свелась к одному-двум письмам в год, а потом и вовсе прекратилась. Жизель вышла замуж, у нее появились совсем иные заботы, а меня завертела жизненная круговерть событий.
И вот недавно, выступая на творческом вечере, я увидел Жизель. Конечно, она была уже не той семнадцатилетней девчонкой, которая учила меня бальным танцам и «каким ножом нужно разделывать рыбу, а каким – манную кашу», но если моя la belle nurse и повзрослела, то на немного.
«Знаешь, – сказала она, когда мы после всех событии вечера и нашей встречи остались наедине, – у меня для тебя есть маленький сюрприз! – и Жизель достала из ридикюля старинный фибровый чемодан. – В нем твои детские стихи – ты всегда отличался небрежностью к своему творчеству, раскидывал его где попало, строил бумажные кораблики, а я все собирала, хранила… И еще…Поэзию ты уже более-менее освоил, но вот игру на банджо – пока не очень. Поэтому, давай начнем с азов…»
10 комментариев
)))
Преданья старины глубокой».
Пушкин Ас, «Руслан и его Людмила».
)))
)))
)))
)))