Елена Гусельникова и ее роль в Русской поэзии…

Рецензия на «А мы пойдём на север» (Архив Тимофеевой)

Исходник — хорошо зарифмованная бессмыслица, что блестяще обыграно в пародии. Почему Пегас проклятый, кем он проклят и когда он начал ром развозить? Автор в своём репертуаре, а пародия хороша.

Елена Гусельникова 24.10.2018 03:43
Спасибо, Лена. Там к автору приходит старый Карабас, а сурок режется в карты с лисой, кажется, и с оленем. Видимо, всё это происходило во время потопа на ковчеге. Крутой стишок, нахреноверчено не хуже, чем у Толкиена. :)

Архив Тимофеевой 24.10.2018 10:23
Хуже… Толкиен первичен, а там жалкое подражание всем на свете. Если У Есенина «Пой же, пой, На проклятой гитаре» до нервной дрожи, до слёз, то её «проклятый Пегас» только усмешку и вызывает. Нет уж, макаку диплом соловьиной школы соловьём не делает. Только и пользы, что Ваши пародии!

Елена Гусельникова 24.10.2018 17:31


Почти что по Ильфу и Петрову.

Да простят меня Великие классики за мелкое хищение идеи и некоторых фрагментов
Ибо я не корысти ради, а тока волей пославшей меня Русской поэзии и литературы
А также в дань уважения к авторам талантливым, преступно очерняемым в интернете
Кучкой ублюдков и извращенцев, долбоёбов по жизни и с рождения
Дай им Бог благополучно почить в скором будущем!

Гусельникова смахнула с зоба капли стекломоя, бросила на монитор осторожный, косой взгляд и затихла. Ей очень не хотелось расставаться с сайтом Сру. Наряду с множеством недостатков у Сру были два существенных достижения: возможность троллить и публиковать идиотские стишки. Сама Елена никогда порядочных стихов не сочиняла. Стихи помешали бы ей думать о значении русской интеллигенции, к каковой социальной прослойке она причислял и себя. Так что продолжительные думы Гусельниковой сводились к приятной и близкой теме: «Елена Гусельникова и её значение», «Гусельникова и трагедия русского либерализма» и «Гусельникова и её роль в русской поэзии». Обо всем этом было легко и покойно думать, разгуливая по комнате Березниковской хрущёвки в рваных ботах, купленных на последние деньги, и поглядывая на любимый шкаф, где мерцали церковным золотом корешки брокгаузского энциклопедического словаря. Подолгу стаивала Елена перед старым шкафом купе, переводя взоры с корешка на корешок. По ранжиру вытянулись там дивные образцы переплетного искусства: большая медицинская энциклопедия, «Жизнь животных» Брэма, гнедичевская «История искусств», пудовый том «Мужчина и женщина», а также «Земля и люди» Элизе Реклю.

«Рядом с этой сокровищницей мысли, — неторопливо думала Елена, — делаешься чище, как-то духовно растешь».

Придя к такому заключению, она радостно вздыхала, вытаскивала из-под шкафа «Мурзилку» за 1960 год в переплете цвета морской волны с пеной и брызгами от манной каши, рассматривала картинки и прочие интересные штуки.
В жизни Елены Степановны наступил период мучительных дум и моральных страданий. Есть люди, которые не умеют страдать, как-то не выходит. А если уж и страдают, то стараются проделать это как можно быстрее и незаметнее для окружающих. Гусельникова же страдала открыто, величаво, она хлестал свое горе чайными стаканами стекломоя, она упивалась им. Великая скорбь давала ей возможность лишний раз поразмыслить о значении русской интеллигенции, а равно о трагедии русской поэзии.

Она погрузилась в туманные соображения о страданиях плоти и значении души, как источника прекрасного. От этого занятия её не могли отвлечь даже настоятельные указания соратников на необходимость закрывать рот. Находясь в расстройстве чувств, Гусельникова постоянно забывала это делать, что очень возмущало въедливых подельников.

Между тем “авторы” шайки сайта Сру, в которой обитала Гусельникова, считались людьми своенравными и известны были всему интернет пространству частыми скандалами. Шайку прозвали даже «Жидовской слободкой». Продолжительная совместная жизнь закалила этих людей, и они не знали страха. Равновесие поддерживалось блоками между отдельными особями. Иногда обитатели «Жидовской слободки» объединялись все вместе против какого-либо одного автора, и плохо приходилось такому фигуранту. Центростремительная сила сутяжничества подхватывала его, втягивала в службу “мордерации”, вихрем проносила через виртуальные коридоры. И долго еще скитался непокорный фигурант в поисках правды, добираясь до самого главного, товарища Крафтчука. И до самой своей смерти фигурант будет сыпать юридическими словечками, которых понаберется в разных присутственных местах, будет говорить не «наказывает ся», а «наказуется», не «поступок», а «деяние». Себя будет называть не «товарищ Иванов», как положено ему со дня рождения, а «потерпевшая сторона». Но чаще всего и с особенным наслаждением он будет произносить выражение «вчинить иск». И жизнь его, которая и прежде не текла молоком и медом, станет совсем уж дрянной.
Задолго до драмы Гусельниковой автор Краснер, к несчастью своему, проживавший в буйной шайке, вылетел по срочному доносу за Полярный круг. Весь мир, волнуясь, следил за полетом Краснера. Пропала без вести иностранная экспедиция, шедшая на сайт Сру, и Краснер должен был ее отыскать. Мир жил надеждой на успешные действия летчика. Переговаривались радиостанции всех материков, метеорологи предостерегали отважного Краснера от магнитных бурь, коротковолновики наполняли эфир позывными, и польская газета «Курьер Поранный », близкая к министерству иностранных дел, уже требовала расширения Польши до границ 1772 года. Целый месяц член шайки летал над ледяной пустыней, и грохот его моторов был слышен во всем мире.

Наконец Краснер совершил то, что совершенно сбило с толку газету, близкую к польскому министерству иностранных дел. Он нашел затерянную среди торосов экспедицию, успел сообщить точное ее местонахождение, но после этого вдруг исчез сам. При этом известии земной шар переполнился криками восторга. Имя Краснера произносилось на трехстах двадцати языках и наречиях, включая сюда язык черноногих индейцев, портреты Краснера в Американских майках появились на каждом свободном листке бумаги. В беседе с представителями печати Габриэль д’Аннунцио заявил, что только что закончил новый роман и сейчас же вылетает на поиски отважного “rусского”. Появился чарльстон: «Мне тепло с моей крошкой в Ссы-Шы-А». И старые московские халтурщики, издавна практиковавшие литературный демпинг и выбрасывавшие на рынок свою продукцию по бросовым ценам, уже писали обозрение под названием « А вам не хохотно?». Одним словом, наша планета переживала великую сенсацию.

Но еще большую сенсацию вызвало это сообщение в шайке, находящейся на сайте Сру и известной больше под именем «Жидовской слободки».

— Пропал наш фигурант!— радостно говорил Канадский дворник Гриша Липоц, суша над примусом валяный сапог. — Пропал, миленький. А не летай, не летай. Человек ходить должен, а не летать. Ходить должен, ходить.

И он переворачивал валенок над стонущим огнем.

— Долетался, носатый!— бормотала бабушка, по имени-фамилии Бибирячка Сида. Жила она на антресолях, в Сибири, и, хотя вся шайка освещалась электричеством, бабушка жгла у себя наверху керосиновую лампу с рефлектором в горошек. Электричеству она не доверяла. — Вот и страница освободилась, площадь.

Бабушка первой произнесла слово, которое давно уже тяжелило сердца обитателей «Жидовской слободки». О странице пропавшего летчика заговорили все: и бывший физик, а ныне трудящийся алкоголик-стекольщик, гражданин Воняйишвили, и Наташка Тимофеева, арендовавшая место в Болгарии, и сама тетя Лора — владелица недвижимости и состоявшаяся состоялка, и Вован Павлович Номерной, бывший камергер двора его императорского величества, которого в шайке звали просто Вованыч, и прочая преступная сошка во главе с ответственной мошенницей Еленой Вшивовной Диаманд.

— Что ж, — сказал Вованыч, поправляя шрам на щеке, когда эфир наполнилась уркаганами, — раз братан исчез, надо делить. Я, например, давно имею право на дополнительную страницу.

— Почему ж мужчине страница? — возразила рывОчница Наташка Тимофеева. — Надо женщине. У меня, может, другого такого случая в жизни не будет, чтоб мужчина вдруг пропал.

И долго она еще толкалась между собравшимися, размахивая поленом, приводя различные доводы в свою пользу и часто произнося слово «мущина ».

Во всяком случае, лихоимцы сходились на том, что страницу нужно забрать немедленно.

В тот же день мир задрожал от новой сенсации. Смелый Краснер нашелся. Нижний Новгород, Квебек и Рейкьявик услышали позывные Краснера. Он сидел с подмятым шасси на 84 параллели сайта Пру. Эфир сотрясался от сообщений: «Смелый rусский чувствует себя отлично», «Краснер шлет рапорт президенту Крафтчуку», «Чарльз Линдберг считает Краснера лучшим летчиком в мире», «Семь атомных, весельных шлюпок вышли на помощь Краснеру и обнаруженной им экспедиции». В промежутках между этими сообщениями газеты печатали только фотографии каких-то ледяных кромок и берегов. Без конца слышались слова: «Краснер, Нордкап, параллель, Земля Франца-Иосифа, Шпицберген, Кингсбей, пимы, горючее, Краснер».

Уныние, охватившее при этом известии «Жидовскую слободку», вскоре сменилось спокойной уверенностью. Шлюпки продвигались медленно, с трудом разбивая ледяные поля.

— Отобрать страницу и все!— говорил Гриша Липоц. — Ему хорошо там на льду сидеть, а тут, например, Наташка Тимофеева все права имеет. Тем более по закону автор не имеет права больше двух месяцев отсутствовать.

— Как вам не стыдно, гражданин Липоц! — возражал Варвар, в то время еще Гусельников, размахивая «Известиями». — Ведь это герой! Ведь он сейчас на 84 параллели…

— Что еще за параллель такая, — смутно отзывался Вованыч, — может, никакой такой параллели и вовсе нету. Этого мы не знаем. В гимназиях не обучались.

Вованыч говорил сущую правду. В гимназиях он не обучался. Он окончил Пажеский тракторный корпус.

— Да вы поймите!— кипятился Варвар, поднося к носу камергера газетный лист. — Вот статья. Видите? «Среди торосов и айсбергов».

— Айсберги! — говорил Вованыч насмешливо. — Это мы понять можем. Десять лет как жизни нет. Все Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи. Верно Липоц говорит. Отобрать — и все. Тем более что вот и Елена Вшивовна подтверждает насчет закона.

— А вещи выкинуть, к чертям собачьим! — грудным голосом воскликнул бывший физик, а ныне трудящийся алкоголик, гражданин Воняйишвили.

Варвара быстро заклевали, и он побежал жаловаться Елене.

— А может, так надо, — ответила Елена, пуча глаза, — может, устами простого мужика Вованыча говорит великая сермяжная правда. Вдумайся только в роль русской интеллигенции, в ее значение…

В тот великий день, когда шлюпки достигли наконец палатки Краснера, гражданин Воняйишвили взломал пароль на Краснеровской странице и выбросил в интернет все имущество героя, в том числе висевшие на стене майки и гитару. На страницу вселилась Наташка, немедленно впустившая к себе за плату шестерых сидельцев. На завоеванной площади всю ночь длился пир. Гриша Липоц играл на гармонии, и камергер Вованыч плясал русскую с состоятельной тетей Лорой.

Будь у Краснера слава хоть чуть поменьше той всемирной, которую он приобрел своими замечательными полетами над Арктикой, не увидел бы он никогда своей страницы, засосала бы его центростремительная сила сутяжничества, и до самой своей смерти называл бы он себя не «отважным Краснер», не «ледовым героем», а «потерпевшей стороной». Но на этот раз «Жидовскую слободку» основательно прищемили. Краснер вскоре переехал на сайт Пру, а бравый Воняйишвили за самоуправство получил бан на два месяца и вернулся злой как черт.
Именно он сделал осиротевшей Гусельниковой первое представление о необходимости регулярно закрывать рот. При этом глаза у него были решительно дьявольские. Рассеянная Гусельникова не оценила важности демарша, предпринятого гражданином Воняйишвили, и таким образом проморгала начало конфликта, который привел вскоре к ужасающему, небывалому в истории виртуала, событию.

Вот как обернулось это дело. Елена Степановна по-прежнему забывала закрывать рот в местах общего пользования. Да и могла ли она помнить о таких мелочах быта, когда ушел Варвар, когда осталась она без копейки, когда не было еще точно уяснено все многообразное значение русской интеллигенции. Могла ли она думать, что жалкий оскал вызовет в подельниках такое большое чувство. Сперва её предупреждали по нескольку раз в день. Потом прислали письмо, составленное Вованычем и подписанное всеми урками. И, наконец, перестали предупреждать и уже не слали писем. Гусельникова еще не постигла значительности происходящего, но уже смутно почудилось ей, что некое кольцо готово сомкнуться.

Во вторник вечером прибежала тетилорина девчонка Амоська и одним духом отрапортовала:

— Они последний раз говорят, чтоб закрывала. Но как-то так случилось, что Елена Степановна снова забылась, и рот продолжал преступно светить сквозь паутину и грязь. Шайка вздохнула. Через минуту в дверях Гусельниковской страницы показался гражданин Воняйишвили. Он был в голубых полотняных сапогах и в плоской шапке из коричневого барашка.

— Идем, — сказал он, маня Елену пальцем. Он крепко взял её за руку и повел по темному виртуальному коридору, где Елена

Степановна почему-то затосковала и стала даже легонько брыкаться, и ударом по спине вытолкнул её на середину сайта. Уцепившись за бельевые веревки, Гусельникова удержала равновесие и испуганно оглянулась. Здесь собралась вся шайка. В молчании стояла здесь Елена Вшивовна Диаманд. Фиолетовые химические морщины лежали на властном лице ответственной мошенницы. Рядом с нею, пригорюнившись, сидела на плите состоятельная тетя Лора. Усмехаясь, смотрел на оробевшую Гусельникову босой Гриша Липоц. С антресолей свешивалась голова ничьей бабушки. Наташка Тимофеева делала знаки Вованычу. Бывший камергер двора его императорского величества улыбался, пряча что-то за спиной.

— Что? Общее собрание будет? — спросила Елена Степановна тоненьким голосом.

— Будет, будет, — сказал Гриша Липоц, приближаясь к Гусельниковой. — Все тебе будет. Кофе тебе будет, какава. Ложись! — закричал он вдруг, дохнув на Елену не то стекломоем, не то скипидаром.

— В каком смысле ложись? — спросила Елена Степановна, начиная дрожать.

— А что с ней говорить, с нехорошим человеком, — сказал гражданин Воняйишвили.

И, присев на корточки, принялся шарить по талии Гусельниковой, отстегивая панталоны.

— На помощь! — шепотом сказала Елена, устремляя безумный взгляд на Елену Вшивовну.

— Рот надо было закрывать,— сурово ответила гражданка Диаманд.

— Мы не буржуи рот расхлебянивать, и позорится, — добавил камергер Вованыч, окуная что-то в ведро с водой.

— Я не виновата,— запищала Гусельникова, вырываясь из рук бывшего физика, а ныне трудящегося алкоголика.

— Все не виноваты,— бормотал Григорий Липоц, придерживая трепещущуюся Елену.

— Я же ничего такого не сделала.

— Все ничего такого не сделали.

— У меня душевная депрессия.

— У всех душевная.

— Вы не смеете меня трогать. Я малосодовая.

— Все, все малосодовые.

— От меня ум ушел! — надрывалась Елена.

— От всех ум ушел, — отвечал Григорий Липоц.

— Давай, давай, Гришутка,— хлопотливо молвил камергер Вованыч, вынося к свету мокрые, блестящие розги, — за разговорами до свету не справимся.

Елену Степановну положили животом на пол. Ноги её молочно засветились. Гражданин Воняйишвили размахнулся изо всей силы, и розга тонко пискнула в воздухе.

— Мамочка! — завизжала Елена.

— У всех мамочка! — наставительно сказал Гриша, прижимая Елену коленом.

И тут Елена вдруг замолчала.

«А может, так надо, — подумала она, дергаясь от ударов и разглядывая темные, панцирные ногти на ноге Гришутки, — может, именно в этом искупление, очищение, великая жертва».

И покуда её пороли, покуда Наташка конфузливо смеялась, а бабушка покрикивала с антресолей: «Так её, болезненную, так её, родименькую», — Елена Степановна сосредоточенно думала о значении русской интеллигенции и о том, что Галилей тоже потерпел за правду.

Последним взял розги Вованыч.

— Дай-кось, я попробую, — сказал он, занося руку. — Надаю ей лозанов по филейным частям.

Но Елене не пришлось отведать камергерской лозы. В дверь черного хода постучали. Наташка бросилась открывать. (Парадный ход «Жидовской слободки» был давно заколочен по той причине, что сидельцы никак не могли решить, кто первый должен мыть лестницу. По этой же причине была наглухо заперта и ванная комната.)

— Елена Степановна, вас незнакомый мужчина спрашивает, — сказала Наташка, как ни в чем не бывало.

И все действительно увидели стоявшего в дверях незнакомого мужчину в белых джентльменских брюках, со стрелами и луком. Елена Степановна живо вскочила, поправила свой туалет и с ненужной улыбкой обратила лицо к вошедшему Ване.

— Я вам не помешал? — учтиво спросил Ваня, щурясь.

— Да, да, — пролепетала Гусельникова, шаркая ножками, — видите ли, тут я была, как бы вам сказать, немножко занята… Но… кажется… я уже освободилась?..