Об том, как жид-русофоб Абович Борсук-Сваришевский задумал обгадить великого русского ученого Николая Николаевича Миклухо-Маклая

Эпиграфы

Зато в русских народных сказках, записанных Афанасьевым, полно похабщины. Да и жутяхи там тоже хватает.
Сабж (из его наиглупеших высказываний)

Чем более старая рыба, тем больше она накопила ртути
Сабж (из его наиглупеших высказываний)

находясь вне дома, я прочитала с телефона все части этой публикации и была изумлена, что образ Миклухи-Маклая, такой обаятельный в кино — оказался совсем другим. На мой взгляд, он был не ученым этнографом, а дешевым авантюристом, хитрым, алчным и циничным. Эпизод с «разделыванием» на органы мальчика, чтобы отправить эти органы посылкой — ужаснул. Как всегда, восхитила Ваша эрудиция и гигантская работа с первоисточниками.
Вшивая ленка сабжу
Спасибо, Лена. Вы правы, мне пришлось немало потрудиться в архивах ЦГА ВМФ и Географического общества, действительным членом которого я был во время жизни в Ленинграде-Петербурге. Вранья в нашей официальной истории хватает.
С дружеским приветом
Сабж Вшивой ленке
archive.fo/JfPml

Прикольно, что беспробудная храмотейка Вшивая пишет «Миклухи-Маклая», а не «Миклухо-Маклая», хотя в русском языке малоросские фамилии, заканчивающиеся на «о» не склоняются, но шут с этой дурочкой…

Есть на сайте п.ру один хуй мелкий поц и обильный графоман со стажем с никнеймом «В. Врубель» по отчеству «Абович» (Аба – иудейское имя). Понятное дело, что он такой ж «Врубель», как я – Наполеон, настоящие ФИО чувака — Вадим Абович Борсук-Сваришевский, зато фигурант мнит себя подполковником (капитаном второго ранга ВМ РФ), активно пересказывает Википедию и прочие Интернет-таблоиды, накостролябил несколько электронных книжонок, ненавидит СССР и нынешнюю Российскую Федерацию, существует под девизом корниловского вице-адмирала Лихачева «Больше и лучше любит свое отечество тот, кто имеет дух раскрывать ему его ошибки и недостатки»© и, естественно, по собственному признанию, «с 2004 года проживает в Германии»©.
Один из любимых жополизов хайфицкой кассирши.

«Врубелем» он обозвал себя за собственноручно созданный коллаж «Смонтированный Абович на фоне замка Эльц»:



А вот замок Эльц без Абовича:



Ну и нафига чуваку, проживающему в Германии, вклеивать свою рожу на фотографию с изображением германского замка?
Что-то здесь не чисто…

Цитирую для наглядного примера:

«Затем я занялся боксом и классической борьбой. Бокс быстро бросил, потому что по своей глупости вышел на ринг без бинтов и сломал парню нос, а себе кость запястья. К тому же, чего хорошего, когда тебя норовят ударить по голове или печени.
Классическая борьба мне тоже не понравилась, были противны потные скользкие тела, и я переключился на самбо. У меня еще в школе был учебник Харлампиева. Перестал им заниматься только в РВСН и на Урале, а когда перевели в Ленинград, снова возобновил занятия, уже карате, в подпольной секции (оно тогда запрещалось) у одного корейца.
В узком кругу мы отрабатывали приемы также по пособиям, которые я добыл, для женщин-полицейских полиции Нью-Йорка (слабый против сильного) и боевые приемы из учебника для служебного пользования, ну, например, как правильно бросать песок или что-нибудь сыпучее в глаза противнику. На спаррингах выбирал всегда более сильных и рослых противников.
Я тренировался до выхода на пенсию. Прекратил, когда, играя на тренировке в футбол с молодыми ребятами, понял, что нужно завершать с переменными нагрузками, еле отдышался. Мне никогда не пришлось применять свои навыки, хотя я и сейчас могу оказаться способным сломать противнику какую-нибудь кость.
Много приемов знать не нужно. Достаточно отработать до автоматизма один – два. Все уличные драки очень скоротечны. К счастью, все травмы получал только на тренировках.
К тому же хорошо помню наставление своего первого тренера по самбо, мастера спорта, что самый первый прием самбиста – это постараться быстро смыться».
(Фигурант, «Мои четыре жизни»).

Бред сивой кобылы.
«Бокс быстро бросил, потому что по своей глупости вышел на ринг без бинтов и сломал парню нос, а себе кость запястья».
Бинты – это главный анти-травматический элемент в боксе, ага. )))
Да только, вот, в СССР, кумпур (вышеупомянутый боксерский бинт) никогда не использовался, он считался признаком американской системы бокса, здесь обходились без него. И прекрасно ломали носы.
Совсем Абович заврался.

Но читаем дальше нашего «костолома»:
«Классическая борьба мне тоже не понравилась, были противны потные скользкие тела, и я переключился на самбо. У меня еще в школе был учебник Харлампиева».

Наиглупейшая постановка фразы «у меня еще в школе был учебник Харлампиева»… ))) И что он там делал «в школе» Борсук-Сваришевского?

Это школа Абовича-поца,
Это школа самбо, вам говорят…

)))

Впрочем, система самбо не преподавалась в советских средних школах. Тем более, что все ученики Харлампиева были заняты в большом спорте, фигней с пионерами не страдали.

«Перестал им заниматься только в РВСН и на Урале».

РВСН — ракетные войска стратегического назначения; Урал — географический регион, расположенный вокруг Уральских гор, между Восточноевропейской и Западносибирской равнинами.
Так, где именно «перестал им» (системой самбо) «заниматься» фигурант? «Только в РВСН» и/или «на Урале»?

«а когда перевели в Ленинград, снова возобновил занятия, уже карате, в подпольной секции (оно тогда запрещалось) у одного корейца».

Запись датирована 01.04.1956г.
Запрет на незаконное (нелегальное) преподавание карате вышел 10.11.1981 года, тогда президиум Верховного Совета РСФСР издал указ № 6/19 «Об административной и уголовной ответственности за нарушение правил обучения каратэ».
В 1982 году в УК РСФСР обновилась статья 219, ч.1, в которой «Незаконное обучение карате», каралось сроком лишения свободы до пяти лет.
Прошу обратить внимание на слово «незаконное», т.е., подпольное, вне государственных спортивных секций.
А в 1956 году карате – японское боевое искусство – совершенно свободно преподавалась всем, кому ни попади… даже корейцами – ярыми его противниками, потому что у корейцев имеется своя национальная гордость – тхэквондо.

«В узком кругу мы отрабатывали приемы также по пособиям, которые я добыл, для женщин-полицейских полиции Нью-Йорка (слабый против сильного) и боевые приемы из учебника для служебного пользования, ну, например, как правильно бросать песок или что-нибудь сыпучее в глаза противнику».

«Пособия для женщин полиции Нью-Йорка?»… «Добытые» в пятидесятых годах гражданином СССР? ))) И откуда они «добытые»?

«боевые приемы из учебника для служебного пользования, ну, например, как правильно бросать песок или что-нибудь сыпучее в глаза противнику»
Это что еще за «боевые приемы бросать песок или что-нибудь сыпучее в глаза противнику», из какого такого «учебника для служебного пользования»? ))) «Которые», ага, «я добыл»? )))

«На спаррингах выбирал всегда более сильных и рослых противников»

Уфф… Да ни один человек в здравом уме никогда не «выберет» «более сильных и рослых противников». «На спаррингах», бля. ))) Шансов против таких – ноль.

«Много приемов знать не нужно. Достаточно отработать до автоматизма один – два»

— Например, обосраться и обоссаться от страха. «Отработать до автоматизма».
Насмешил, так насмешил. )))

«Все уличные драки очень скоротечны»

Написано человеком, который ни разу не был в уличной драке.
«Скоротечная драка». ))) Прям, гений русского языка, да. )))

«К счастью, все травмы получал только на тренировках»

Хм… А я «на тренировках» — ни одной травмы почему-то не получил. Каки мои многочисленные коллеги трактористы-пингвинологи.
А вне спортивного зала – вагон и маленькую тележку.
Забавно врет Абович. )))

«К тому же хорошо помню наставление своего первого тренера по самбо, мастера спорта, что самый первый прием самбиста – это постараться быстро смыться»

Главный принцип системы самбо гласит:

«Не следует идти на прямое противостояние для победы. Важно не сопротивляться, а поддаваться натиску соперника, перенаправляя его действия в нужное русло с последующей контратакой».
Абович снова запизделся.

…Есть у нас такой Падлов-Nомерной по прозвищу «Википедкин» – один в один вышеозначенный Борсук-Сваришевский: представляет себя то охотником, то космонавтом, то золотодобытчиком, все какие-то истории сочиняет о плохих русских людях, а по факту – инвалид на доверии, дальше своего аула никуда ни разу не выезжал.

И обсуждаемый ханурик – такой же.
Но, каки Падлов, обожает обсирать все русское, хотя почему-то буквально помешан на пересказывании статей о российском флоте, опубликованных на других сайтах.

И вот, значится, чувак неизвестно с какого перепугу возненавидел самого Николай Николаевича Миклухо-Маклая и даже высрал по этому поводу целую кучу говнотекстов:

archive.fo/K5889
archive.fo/Fz61k
archive.fo/7iLr4
archive.fo/KNp4N
archive.fo/NsqLN

Их можно не читать, я и так все тезисно расскажу и поставлю на четыре кости этого самого самбиста-боксера-каратиста-дзюдоиста, фотошопящего себя на фоне германского замка.

Первый и основной вопрос: а на хуя он это затеял?
Зачем задумал принизить достоинство давно умершего человека, называть его «фальшивым кумиром» и нести несусветную околесицу об известном историческом персонаже?

Мито(мифо)-мания?

Или…

«…сказали Ему [иудеи]: мы не от любодеяния рождены; одного Отца имеем, Бога.
Иисус сказал им: […] Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (Иоан., 8:41,42,44).

Каждый историк всегда очень осторожен в оценке той или иной известной личности прошлого, однозначных оценок не существует (за некоторым явным исключением, разумеется). Именно беспристрастность суждений характеризует правильных повествователей исторических событий как настоящих прфессионалов.
Но почему-то у жидов все однобоко, особенно если дело касается России: Иван Четвертый (Грозный) – маньяк и садист, Екатерина Вторая – умница (ведь она, типа, была за иудеев), а тов. Сталин – вообще изверг.
И т.д.

Но с хуя тут Миклухо-Маклай?
Дык, вроде бы, все мега-персоны уже обосраны, поэтому настало время перейти к тем, кого еще не разложили на запчасти.
И не просто перейти, а заново переписать их биографию, безапелляционным тоном утверждая всякую хуйню, не подкрепляя ее никакими отсылками к первоисточникам, али вообще придумывая «факты» на ходу.

Есно, в начале своей череды высеров Абович сообщает читателю, что неправильная советская власть, хуй знает с чего, уделила излишне внимание персоне Николая Николаевича, сняв по его поводу целый кинофильм и выпустив всего(!) одну книжку.
Фильм «Миклухо-Маклай» – 1947 года, книга «Друг из далека: Повесть о путешественнике Н.Н. Миклухо-Маклае», автор Л.Н. Тынянова – 1962 года выпуска.

Об кинофильме наш хвеликий «костолом» и «мастер рукопашного боя» имеет свое принципиальное мнение:

«был выпущен фильм «Миклухо-Маклай», в котором высокого широкоплечего русского путешественника окружали, как дети деда Мороза на новогоднем утреннике, папуасы. Их играли соотечественники с Кавказа, вымазанные сажей".

Посмотрите это кино. Найдете в нем хоть одного «соотечественника-кавказца, вымазанного сажей» — будет вам вселенское прощение и тульский пряник в придачу.

«Гимназию Николай Миклухо не закончил» — верещит Абович, и в дальнейшем делает повышенный акцент на отсутствии у Миклухо-Маклая хоть какого-то образования.

И?
Читам здесь:

Your text to link...

А, казалось бы, такие известные люди, но все они – кто без высшего, а кто и без среднего образования…

Засим Борсук-Сваришевский утверждает, что мать Николая Николаевича — Екатерина Семеновна (в девичестве Беккер), "была немкой".
Так, да не так.
Немцем по происхождению был ее отец (дедушка Миклухо-Маклая) – подпоручик 23-й Пехотного Низовского генерал-фельдмаршала графа Салтыкова полка, военный хирург Семен Иванович Беккер (1785-1854), между прочим, участник Отечественной войны 1812 года. Ранен. («Беккер, подпоручик Низовского пехотного полка. Ранен 19 октября при Чашниках»).
А бабушка Николая Николаевича – она из полек, Луиза Флориантовна Шатковская.
Парочка поженилась (обвенчалась) в Москве, следовательно, оба они — православные, а православные – значит русские. Так тогда было принято.

Еще, по утверждениям смонтированного белоэмигранта, Миклухо-Маклай жил и учился исключительно за счет средств, высылаемых ему сердобольной матушкой.
(Например, «но не все же время сидеть на шее у матери, пора и самому деньги зарабатывать»).
Черта лысого.
Вот что сообщает Русское географическое общество:

«Мать Миклухо-Маклая Екатерина Семеновна не одобряла ни научных штудий, ни увлечения путешествиями. Она регулярно игнорировала просьбы сына выслать денег, указывая в письмах на свое недовольство. Мало того, приобретая имение Малин, мать не внесла Николая в число владельцев. Каждый из ее остальных детей имел свою долю в поместье. Постоянно живущий в чужих краях сын стал для Екатерины Семеновны отрезанным ломтем»,

«Всю жизнь Миклухо-Маклай нуждался в средствах; мать, недовольная его жизненным выбором, снабжала его крайне скудно, а после смерти в родах его любимой сестры Ольги (о чем он узнал, кстати, только много лет спустя) семья вообще прекратила с ним всякое общение — вплоть до того момента, когда он триумфально приехал на родину во всем блеске славы».

А на какие средства существовал наш герой?
Все очень просто. Еще учась в гимназии, Николай Николаевич подружился с одноклассником – князем Александром Александровичем Мещерским. Вот он-то, князь этот, и помогал ученому насчет финансов и даже организовал сбор средств на его экспедицию в Новую Гвинею.

Абович пишет:
«Через год за участие в студенческих митингах и выступлениях ему [Миклухо-Маклаю] запретили посещение университета. Екатерина Семеновна, высокообразованная женщина, считала катастрофой, если ее дети не получат высшего образования. Встал извечный русский вопрос: «Что делать?»».

Ложь, пиздеж и провокация.

Никакого запрета на обучение в высших учебных заведениях РФ для Миклухо-Маклая не существовало.
Он, по собственной инициативе, стартанул в Гейдельбергский университет, поучился там – не понравилось, перебрался в Лейпцигский университет, где тоже не нашел себя и, засим, осел в Йене и, в тамошнем ВУЗе, стал ассистентом самого Эрнста Геккеля. Геккель много чем известен, но главное, что он изобрел слово «питекантроп».
(«Через два года он бросил учебу и устроился ассистентом к преподавателю Геккелю» — Абович).

Борсук-Сваришевский утверждает, что, раз у Миклухо-Маклая не было никакого образования, значит он – не ученый.
Но, во-первых, Геккель абы кого к себе в ассистенты не брал.
Во-вторых, в Йенском университете Николай Николаевич, отучившись полный курс, специально не стал сдавать выпускной экзамен – быть практикующим врачом ему совсем не хотелось.
Тем более, что учитель взял его с собой в командировку на Канары, где Миклухо-Маклай открыл и описал кремнерогую губку. Еще до своего отъезда на Новую Гвинею, он сочинил целый ряд научных статей насчет мозга акул, осетровых рыб и всяких собак.

Его доклады на Втором съезде русских естествоиспытателей вызвали бурю оваций.
Но фашист Абович преподносит это так:

«Выпросив у иностранных консулов деньги на дорогу домой, он возвратился в Россию через Турцию. Узнав, что в Москве проходит Второй съезд русских естествоиспытателей и врачей, отправился туда и получил у его устроителей разрешение выступить с небольшим сообщением.
Оратор Миклухо-Маклай был, мягко говоря, не лучший, с дефектами речи, но важнее всего был сам факт выступления. В Петербург он приехал уже как участник Московского съезда. Поэтому в Русском географическом обществе ему разрешили выступить с более пространным докладом.
Молодой человек с необычной фамилией и буйной растительностью на голове и лице запомнился многим. Завязались очень полезные знакомства. Дочерна загоревшая физиономия, выделявшая его на фоне бледнолицых обитателей столицы, служила веским подтверждением его рассказов об опасных приключениях на Ближнем Востоке. Дамы слушали с замиранием сердца».

Бля, ну, пиздец. Русское географическое общество кого только не перевидало в числе докладчиков, был бы Миклухо-Маклай чем-то заурядным, хер когда его восприняли бы. Даже «замирающие сердцем дамы».

Борсук-Сваришевский пишет:

«Миклухо-Маклая приняли на временную работу в Зоологический институт для описания коллекций губок, собранных на российских морях академиками Миддендорфом и Вознесенским.
Платили не щедро, но зато работа длилась почти год. Времени для размышлений хватало. То, что делать в Петербурге нечего, надо отправиться по свету, вопроса не вызывало. Проблема заключалась в слове «куда»?
Миклухо-Маклай, взвесив все за и против, решил отправиться в Океанию, на Новую Гвинею. Место от России далекое, но зато жаркое, даже пальто не нужно, люди там ходят голыми.
По рассказам, живут на далеком острове людоеды, но тем более путешествие туда привлечет всеобщее внимание. Честолюбие двигало многими поступками Миклухо-Маклая. Оставался простой вопрос: где взять деньги?
Реально – только в Русском географическом обществе. Он вызвал сочувствие к своим планам у ученого секретаря Семенова, но столкнулся с резким неприятием вице-президента Литке.
Мореплаватель и ученый адмирал Федор Литке, истоптавший все моря и океаны, хотел, чтобы те немногие деньги, которыми располагало Русское географическое общество, тратились с умом. Огромные просторы России еще недостаточно исследованы, работы – непочатый край.
Вот пусть и изучает фауну и флору северных морей отечества, будет, по крайней мере, реальная польза для отечества. Да и сам Миклухо-Маклай не вызывал у него доверия. У адмирала за плечами был немалый жизненный опыт, чтобы понять, с кем имеет дело: «Нам должно быть осторожными с этими бедовыми людьми…, к которым принадлежит господин Миклуха.… Какой его авторитет в науке?»».

Собственно, именно Федор Петрович Литке дал разрешение на путешествие Николая Николаевича к берегам Новой Гвинеи, он же выделил от Русского географического общества 1200 рублей на экспедицию и привлек к исполнению военно-морское судно «Витязь».
И все это делалась с помощью цесаревича Александра (будущего царя Александра Третьего), великого князя Константина Романова и великой княгини Елены Павловны. Ну и, конечно, не без огромного участия князя Александра Александровича Мещерского – верного дружбана Миклухо-Маклая.

«То, что делать в Петербурге нечего, надо отправиться по свету, вопроса не вызывало. Проблема заключалась в слове «куда»?
Миклухо-Маклай, взвесив все за и против, решил отправиться в Океанию, на Новую Гвинею. Место от России далекое, но зато жаркое, даже пальто не нужно, люди там ходят голыми.
По рассказам, живут на далеком острове людоеды, но тем более путешествие туда привлечет всеобщее внимание. Честолюбие двигало многими поступками Миклухо-Маклая».

Это очередная ложь от Абовича.
Фигурант громко и хорошо поставленным фальцетом орет во весь голос, что:
«После того как я прочитал в архиве Географического общества его дневники и то, что о нем писали те, кто его близко знал, личность этого человека у меня симпатии не вызвала»,

«Я пишу на основе архивных документов»,

«Кто или что его сподвигло, дорогой Александр, одному Богу известно»,

«Все биографии в ЖЗЛ политизированы. А я далек от политики, пишу, как видел человека в документах и дневниках».

Я хуею, дорогая редакция. )))
«Дневники» он «прочитал», ага.
Хер бы ему кто дал их на руки. Максимум – копии. Да и то — под огромным вопросом, а точнее — ни разу.

«и то, что о нем писали те, кто его близко знал» — вообще абсолютный пиздеж.
Это ж сколько всего нужно перелопатить… переписку всех членов Русского географического общества, протоколы тамошних заседаний, переписку княжеского дома, личные письма того же князя Мещерского (в частности – с Аурелией Гильдебранд, влюбленной в Николая Николаевича) и пиздец сколько всего другого…

«Я достаточно близко его узнал и был поражен его замечательным способностями и энергией» (Томас Гекели об Миклухо-Маклае, из частной переписки),

«Слушать рассказы о его приключениях доставляет много удовольствия, и часто не верится, чтобы такой маленький и слабенький человек мог бы делать такие дела»,
(контр-адмирал Н.В. Копытов, капитан корвета «Скобелев», из частной переписки).

«Еще недавно вся читающая Русская публика была взволнована грустными известиями, пришедшими через посредство иностранных газет, о бедственном положении нашего успевшего уже прославиться в Европе путешественника Н.Н. Миклухи-Маклая; общество Русское, отзывчивое на помощь всякого рода, конечно, тотчас же пришло на помощь и нашему ученому и тем более хорош был в нем этот благородный порыв, что в силу особенным образом сложившихся обстоятельств оно едва знало, кто такой этот Миклухо-Маклай, а главное — что он сделал такого, что заслуживало бы поддержки.
Целых десять лет, как этот фанатик науки покинул родину для того, чтобы посвятить свою жизнь изучению первобытных народов Австралии, Полинезии и Малайских островов Азии. Обладая самыми ничтожными материальными средствами, он изучил однако свой предмет так, что имя его произносится с уважением везде, во всем мире, и мало известно лишь в России; вооруженный лишь человечностью, этот энергически человек проник в такие трущобы дикого мира, куда до него не решался ступить ногою ни один европейский путешественник»
(«Русский ученый в Новой Гвинее» Исторический вестник, № 2. 1880г.).

Никаких «архивов» фигурант стопудово не читал.
Иначе он был бы в курсе, что Миклухо-Маклай, в своем дневнике, сделал такую запись:

«Мне кажется, что мне следует прежде всего сказать, почему я выбрал Новую Гвинею целью моего путешествия и моих исследований. Читая описания путешествий, почти что во всех я находил очень недостаточными описания туземцев в их первобытном состоянии, т. е. в состоянии, в котором люди жили и живут до более близкого столкновения с белыми или расами с уже определенной цивилизацией (как индусская, китайская, арабская и т.д.). Путешественники или оставались среди этих туземцев слишком короткое время, чтобы познакомиться с их образом жизни, обычаями, уровнем их умственного развития и т. д., или же главным образом занимались собиранием коллекций, наблюдением других животных, а на людей обращали совершенно второстепенное внимание. С другой стороны, еще такое пренебрежение ознакомления с первобытными расами мне казалось достойным положительного сожаления вследствие обстоятельства, что расы эти, как известно, при столкновении с европейской цивилизацией с каждым годом исчезают.
Времени, по моему мнению, не следовало упускать, и цель — исследование первобытных народов — мне казалась достойной посвятить ей несколько лет жизни. Совершенно согласно с моими желаниями повидать другие части света, и знания мои подходящи для такого предприятия. Занятия анатомией человека и медициной могли значительно облегчить антропологические работы, которыми я думал заняться».

Путешествию в Новую Гвинею предшествовала серьезная научная подготовка изучение хоть каких-то имевшихся в наличии трудов по антропологии, длительная переписка с Карлом фон Бэром насчет сравнительной анатомии и т.д.

И главное, в это же время Миклухо-Маклай основательно разругался и разошелся со своим первым учителем Эрнстом Геккелем, поскольку последний считал, что европейская высшая раса произошла от другого человеческого корня, нежели чем все остальные расы. Николай Николаевич считал наоборот: все люди равны в своем происхождении.
Поэтому и отправился в знаменную экспедицию, чтобы доказать выдвинутую им теорию.

Абович снова врет:
«Еще в пути путешественник оказался без копейки в кармане: почти все полученные в Русском географическом обществе деньги он перевел в аккредитив, который можно было разменять только в Австралии.
Пришлось поступиться гордостью и попросить денег у командира, с которым, как он сообщал, находится «в несколько натянутых отношениях». Назимов дал ему в долг большую сумму из собственных средств, на которые Миклухо-Маклай кое-что купил для себя и нанял слуг.
Пять дней от зари до зари сто десять матросов и офицеров работали, расчищая площадку для дома и вокруг него от тропического девственного леса, потом тридцать человек плотников строили дом.
У Миклухо-Маклая не было с собой самых элементарных и необходимых бытовых вещей, не говоря уже о приборах для проведения исследований. Командир и офицеры увидели полную неподготовленность незадачливого путешественника к жизни в диком месте. А ведь он отвечал и за жизни своих спутников, которые ему доверились.
Безответственность и авантюризм – только так можно охарактеризовать подготовку Миклухо-Маклая к первому посещению Новой Гвинеи. Офицеры простили ему высокомерное поведение и снабдили всем необходимым, отдали многие личные вещи.
Командир, на свою ответственность, оставил ему небольшую шлюпку со всем оборудованием, оружие, разрешил передать часть судового инвентаря и снабдить продовольствием за счет офицеров.
На всякий случай Назимов приказал заложить мины вокруг построенного для путешественника и его слуг дома, что и было сделано лейтенантом Чириковым. В случае нападения папуасов, Миклуха-Маклай мог взорвать их, находясь в доме и вне него.
Минеры с корвета все ему объяснили и показали. Каждая мина представляла собой две большие бутылки, наполненные порохом. Одну из них можно было подорвать ударным составом, а другую с помощью стопина (пороховой нитки), проведенной из дома внутри бамбуковых трубок.
Договорились о месте, куда он зароет медные цилиндры с рукописями. У дома выкопали и оборудовали два погреба с дверями. В одном можно было хранить вещи, в другой поместили пять пудов пороха. Никто не приказывал это сделать ни командиру, ни офицерам. Но, судя по запискам, благодарности особой Миклухо-Маклай к своим благодетелям не испытывал.
С аборигенами команда попыталась установить дружеские отношения, чтобы этим помочь путешественнику. Делали им подарки: пустые стеклянные бутылки, пуговицы и другие, такие же ценные вещи. Папуасы тоже лицом в грязь не ударили – принесли какие-то несъедобные фрукты и собаку, ни то дохлую, ни то убитую.
Команда «Витязя» попрощалась с отчаянным и безрассудным путешественником, мысленно видя, как аборигены используют его в виде закуски. Ушли в плавание с 25 больными членами экипажа, заработавшими лихорадку при строительстве дома для путешественника».

С учетом того, что об устройстве Миклухо-Маклая на месте существует всего два документа:
«Извлечение из рапорта командира корвета «Витязь», капитана 2-го ранга Назимова», Нагасаки, 29 октября 1871г.
Your text to link...
и
дневниковая запись Николая Николаевича «Новая Гвинея. Сентябрь 1871-декабрь 1872г.
Your text to link...,

говорю: Абович все опять врет.

«Командир в рапорте министру сухо доложил…»

Не, бля, рапорт – оно такое эпическое повествование, в котором все расписывается ажно с лирическими отступлениями, да. )))

«Еще в пути путешественник оказался без копейки в кармане: почти все полученные в Русском географическом обществе деньги он перевел в аккредитив, который можно было разменять только в Австралии»

— Чушь собачья.
В Австралии того периода действовала Английская финансовая система.
Аккредитив не разменивается, поскольку он — безналичная форма расчета по сделке между покупателем и продавцом через посредника.

«Пришлось поступиться гордостью и попросить денег у командира, с которым, как он сообщал, находится «в несколько натянутых отношениях». Назимов дал ему в долг большую сумму из собственных средств, на которые Миклухо-Маклай кое-что купил для себя и нанял слуг».

— Пиздеж чистой воды. Факты опровергают вранье Абовича.

«Пять дней от зари до зари сто десять матросов и офицеров работали, расчищая площадку для дома и вокруг него от тропического девственного леса, потом тридцать человек плотников строили дом»

— Экипаж корвета «Витязь» — 396 человек. Из них, по мнению фигуранта, ажно «тридцать человек плотников». Это как это? Тридцать плотников? На корвете? )))
Эх, еп твою мать. )))
Начиная от середины девятнадцатого века, корабельный плотник –офицерская должность с – максимум – тремя непосредственными подчиненными (на кораблях первого класса).
Чудны дела твои, Абович. )))

«У Миклухо-Маклая не было с собой самых элементарных и необходимых бытовых вещей, не говоря уже о приборах для проведения исследований. Командир и офицеры увидели полную неподготовленность незадачливого путешественника к жизни в диком месте. А ведь он отвечал и за жизни своих спутников, которые ему доверились.
Безответственность и авантюризм – только так можно охарактеризовать подготовку Миклухо-Маклая к первому посещению Новой Гвинеи. Офицеры простили ему высокомерное поведение и снабдили всем необходимым, отдали многие личные вещи.
Командир, на свою ответственность, оставил ему небольшую шлюпку со всем оборудованием, оружие, разрешил передать часть судового инвентаря и снабдить продовольствием за счет офицеров.
На всякий случай Назимов приказал заложить мины вокруг построенного для путешественника и его слуг дома, что и было сделано лейтенантом Чириковым. В случае нападения папуасов, Миклуха-Маклай мог взорвать их, находясь в доме и вне него.
Минеры с корвета все ему объяснили и показали. Каждая мина представляла собой две большие бутылки, наполненные порохом. Одну из них можно было подорвать ударным составом, а другую с помощью стопина (пороховой нитки), проведенной из дома внутри бамбуковых трубок.
Договорились о месте, куда он зароет медные цилиндры с рукописями. У дома выкопали и оборудовали два погреба с дверями. В одном можно было хранить вещи, в другой поместили пять пудов пороха. Никто не приказывал это сделать ни командиру, ни офицерам. Но, судя по запискам, благодарности особой Миклухо-Маклай к своим благодетелям не испытывал.
С аборигенами команда попыталась установить дружеские отношения, чтобы этим помочь путешественнику. Делали им подарки: пустые стеклянные бутылки, пуговицы и другие, такие же ценные вещи. Папуасы тоже лицом в грязь не ударили – принесли какие-то несъедобные фрукты и собаку, ни то дохлую, ни то убитую.
Команда «Витязя» попрощалась с отчаянным и безрассудным путешественником, мысленно видя, как аборигены используют его в виде закуски. Ушли в плавание с 25 больными членами экипажа, заработавшими лихорадку при строительстве дома для путешественника».

Оспидя, божы мой…
Открываем дневник Миклухи-Маклая, читаем:

"Первое пребывание на Берегу Маклая в Новой Гвинее (от сент. 1871 г. по дек. 1872 г)

19 сентября 2 1871 г. около 10 час. утра показался, наконец, покрытый отчасти облаками высокий берег Новой Гвинеи (<Место сноски в рукописи не указано; определено нами по смыслу>. Вышед из Кронштадта 27 окт. <ст. ст.> 1870 г. и заходя в Копенгаген, Плимут, о. Мадеру, о. С. Винцент (один из о-вов Зеленого мыса), Рио-де-Жанейро, Пунто-Аренас и бухту св. Николая в Магеллановом проливе, Талькахуано, Вальпарайзо, о. Рапа-Нуи, о. Мангареву, Папеити (на о. Таити), Апию на о. Уполу, одном из о-вов Самоа, о. Ротуму и Port Praslin (на о. Новой Ирландии), мы на 346-й день 3 увидели берег о. Новой Гвинеи).

Корвет «Витязь» шел параллельно берегу Новой Британии из Port Praslin (Новой Ирландии), нашей последней якорной стоянки. Открывшийся берег, как оказалось, был мыс King William, находящийся на северо-восточном берегу Новой Гвинеи. Высокие горы тянулись цепью параллельно берегу (на картах они обозначены именем Финистер; высота их превышает 10 000 фут. (<Место сноски в рукописи не указано; определено нами по смыслу>. Горы Финистер (или, как туземцы называют их, Мана-Боро-Боро), достигающие высоты с лишком 10 000 фут, тянутся параллельно берегу, т. е. в WNW направлении, и представляют род высокой стены, круто поднимающейся от моря, так как высочайшие вершины их находятся, приблизительно милях в 40 от него. Влажный воздух, встречая эту стену, поднимается и, охлаждаясь, образует облака, которые мало-помалу закрывают часов в 10 или 11 утра весь хребет, за исключением более низких гор (1500 или 2000 фут вышины). Накопившиеся в продолжение дня облака должны разрешиться к ночи, при быстром понижении температуры, сильным ливнем, сопровождаемым обыкновенно грозою. Таким образом, к утру облака снова исчезают с гор, и хребет Финистер бывает виден во всех деталях 4)). В проходе между о. Рук и берегом виднелись не [76] сколько низких островков, покрытых растительностью. Течение было попутное, и мы хорошо подвигались вперед. Часу во втором корвет «Витязь» настолько приблизился к берегу Новой Гвинеи, что можно было видеть характерные черты страны. На вершинах гор лежали густые массы облаков, не позволявшие различать верхние их очертания; под белым слоем облаков по крутым скатам гор чернел густой лес, который своим темным цветом очень разнился от береговой полосы светло-зеленого цвета (Светло-зеленый цвет оказался цветом высокой травы (разные виды Imperata) на поляне по скатам гор).

Береговая полоса возвышалась террасами или уступами (высоты приблизительно до 1000 фут) и представляла очень характеристичный вид. Правильность этих террас более заметна внизу, на небольшой высоте. Многочисленные ущелья и овраги, наполненные густою зеленью, пересекали эти террасы и соединяли таким образом верхний (Анучиным вписано: лес) с прибрежным узким поясом растительности. В двух местах на берегу виднелся дым, свидетельствовавший о присутствии человека. В иных местах береговая полоса становилась шире, горы отступали более в глубь страны, и узкие террасы, приближаясь к морю, превращались в обширные поляны, окаймленные темною зеленью.

Около 6 часов вечера отделился от берега маленький островок, покрытый лесом. Между светлою зеленью кокосовых пальм на островке видны были крыши хижин, и по берегу можно было различить и людей. У островка впадала речка, которая, судя по извилистой линии растительности, протекала по поляне. Не найдя удобного якорного места, мы (90 сажень пронесло) прекратили пары, и корвет «Витязь» лег в дрейф. Вечер был ясный, звездный, только горы оставались закрыты, как и днем, облаками, которые спустились, казалось, ниже, соединясь с белою пеленою тумана, разостлавшегося вдоль берега у самого моря. Из темных туч на вершинах часто сверкала молния, причем грома не было слышно.

20 сентября. За ночь попутное течение подвинуло нас к северу миль на 20. Я рано поднялся на палубу, рассчитывая увидеть до восхода солнца вершины гор свободными от облаков. И действительно, горы ясно были видны и представляли мало отдельных вершин, а сплошную высокую стену почти повсюду одинаковой высоты. При восходе солнца вершина и подошва гор были свободны от облаков, посредине их тянулись белые strati (Анучиным вписано: (слоистые облака)). Поднявшееся солнце осветило берег, на котором ясно можно было различить три или четыре параллельных, громоздившихся один над другим хребта. По мере того как мы подвигались вперед, вид берега изменялся. Террас более не было, а к высоким продольным хребтам примыкали неправильные поперечные ряды холмов, между которыми, вероятно, протекали речки. Растительности было более.

Около 10 1/2 часов, подвигаясь к заливу Астроляб, мы увидели перед собою два мыса: южный — мыс Риньи и северный — мыс Дюпере, оба невысокие, и второй далеко выдающийся в море (Мыс Дюпере, названный так Дюмон д'Юрвилем, оказался не мысом материка 6 Новой Гвинеи, а одним из островков архипелага, который я впоследствии назвал архипелагом Довольных людей). Облака понемногу заволокли вершины высоких хребтов; громадные кучевые облака, клубясь и изменяя форму, легли на них. По склонам невысоких холмов виднелись кое-где густые столбы дыма. Стало довольно тепло: в тени термометр показывал 31° С. Часам к 12 мы были среди большого залива Астроляб.

На предложенный мне командиром корвета «Витязь» капитаном второго ранга (В 18<83 г.> П. Н. Назимов был произведен в контр-адмиралы), Павлом Николаевичем Назимовым вопрос, в каком месте берега я желаю быть высаженным, я указал на более высокий левый берег, предполагая, что правый, низкий, может оказаться нездоровым 7. Мы долго вглядывались в берег залива, желая открыть хижины туземцев, но кроме столбов дыма на холмах <ничего> (ничего вписано Анучиным) не заметили; подойдя, однако ж, еще ближе к берегу, старший офицер П.П. Новосильский закричал, что видит бегущих дикарей. Действительно, можно было различить в одном месте песчаного берега несколько темных фигур, которые то бежали, то останавливались.

Около того места выделялся небольшой мысок, за которым, казалось, находилась небольшая бухта. Мы направились туда, и предположение относительно существования бухты оправдалось. Войдя в нее, корвет «Витязь» стал на якорь саженях в 70 от берега на 27 саженях глубины. Громадные деревья, росшие у самой окраины приглыбого (У самого берега глубина была несколько сажень) скалистого <поднятого кораллового рифа> берега бухточки, опускали свою листву до самой поверхности воды, и бесчисленные лианы и разные паразитные растения образовывали своими гирляндами положительную занавесь между деревьями, и только северный песчаный мысок этой бухточки был открыт. Вскоре группа дикарей появилась на этом мыске. Туземцы казались очень боязливыми. После долгих совещаний между собою один из них выдвинулся из группы, неся кокосовый орех, который он положил у берега и, указывая на него мимикой, хотел, казалось, объяснить, что кокос этот назначается для нас, а затем быстро скрылся в чаще леса.

Я обратился к командиру корвета с просьбою дать мне четверку, чтобы отправиться на берег, но когда узнал, что для безопасности предположено отправить еще и катер с вооруженною командою, я попросил дать мне шлюпку без матросов, приказал своим обоим слугам Ульсону и Бою 8 спуститься в шлюпку и отправился знакомиться с моими соседями, захватив предварительно кой-какие подарки: бусы, красную бумажную материю, разорванную на куски и на узкие ленточки, и т. п.

Обогнув мысок, я направился вдоль песчаного берега к тому месту, где мы впервые увидели туземцев. Минут через 20 приблизился к берегу, где и увидел на песке несколько туземных пирог. Однако мне не удалось здесь высадиться по случаю сильного прибоя. Между тем из-за кустов показался вооруженный копьем туземец и, подняв копье над головой, пантомимою хотел мне дать понять, чтоб я удалился. Но когда я поднялся в шлюпке и показал несколько красных тряпок, тогда из леса выскочили около дюжины вооруженных разным дрекольем дикарей. Видя, что туземцы не осмеливаются подойти к шлюпке, и не желая сам прыгать в воду, чтоб добраться до берега, я бросил мои подарки в воду, надеясь, что волна прибьет их к берегу. Туземцы при виде этого энергически замахали руками и показывали, чтобы я удалился. Поняв, что присутствие наше мешает им войти в воду и взять вещи, я приказал моим людям грести, и едва только мы отошли от берега, как туземцы наперегонку бросились в воду, и красные платки были моментально вытащены. Несмотря, однако, на то, что красные тряпки, казалось, очень понравились дикарям, которые с большим любопытством их рассматривали и много толковали между собой, никто из них не отваживался подойти к моей шлюпке.

Видя такой неуспех завязать первое знакомство, я вернулся к корвету, где узнал, что видели дикарей в другом месте берега. Я немедленно <отправился> (отправился вписано Анучиным) в указанном направлении, но и там не оказалось дикарей; только в маленькой бухточке далее виднелись из-за стены зелени, доходящей до самой воды, концы вытащенных на берег пирог. Наконец в одном месте берега между деревьями я заметил белый песок, быстро направился к этому месту, оказавшемуся очень уютным и красивым уголком; высадившись тут, увидал узенькую тропинку, проникавшую в чащу леса.

Я с таким нетерпением выскочил из шлюпки и направился по тропинке в лес, что даже не отдал никаких приказаний моим людям, которые занялись привязыванием шлюпки к ближайшим деревьям. Пройдя шагов 30 по тропинке, я заметил между деревьями несколько крыш, а далее тропинка привела меня к площадке, вокруг которой стояли хижины с крышами, спускавшимися почти до земли. Деревня имела очень опрятный и очень приветливый вид. Средина площадки была хорошо утоптана землею, а кругом росли пестролиственные кустарники и возвышались пальмы, дававшие тень и прохладу. Побелевшие от времени крыши из пальмовой листвы красиво выделялись на темно-зеленом фоне окружающей зелени, а ярко-пунцовые цветы китайской розы [...] (Анучиным вписано: (Hibiscus rosa sinensis)) и желто-зеленые и желто-красные листья разных видов кротонов и Coleus оживляли общую картину леса, кругом состоящего из бананов, панданусов, хлебных деревьев [...] (Анучиным вписано: арековых) и кокосовых пальм. Высокий лес кругом ограждал площадку от ветра.

Хотя в деревне не оказалось живой души, но повсюду видны были следы недавно покинувших ее обитателей: на площадке иногда вспыхивал тлеющий костер, здесь валялся недопитый кокосовый орех, там — брошенное второпях весло; двери некоторых хижин были тщательно заложены какою-то корою и заколочены накрест [...] (Анучиным вписано: пластинами расколотого бамбука). У двух хижин, однако, двери остались открытыми: видно, хозяева куда-то очень торопились и не успели их запереть. Двери находились на высоте в двух футах, так что двери представлялись скорее окнами, чем дверьми, и составляли единственное отверстие, чрез которое можно было проникнуть в хижину. Я подошел к одной из таких дверей и заглянул в хижину. В хижине темно — с трудом можно различить находящиеся в ней предметы: высокие нары из бамбука, на полу несколько камней, между которыми тлел огонь, служили опорой стоявшего на них обломанного глиняного горшка; на стенах висели связки раковин и перьев, а под крышей, почерневшей от копоти, — человеческий череп. Лучи заходящего солнца освещали теплым светом красивую листву пальм; в лесу раздавались незнакомые крики каких-то птиц. Было так хорошо, мирно и вместе чуждо и незнакомо, что казалось скорее сном, чем действительностью.

В то время как я подходил к другой хижине, послышался шорох. Оглянувшись в направлении, откуда слышался шорох, увидал в недалеких шагах как будто выросшего из земли человека, который поглядел секунду в мою сторону и кинулся в кусты. Почти бегом пустился я за ним по тропинке, размахивая красной тряпкой, которая нашлась у меня в кармане. Оглянувшись и видя, что я один без всякого оружия и знаками прошу подойти, он остановился. Я медленно приблизился к дикарю, молча подал ему красную тряпку, которую он принял с видимым удовольствием и повязал ее себе на голову. Папуас этот был среднего роста, темно-шоколадного цвета, с матово-черными, курчавыми, как у негра, короткими волосами, широким сплюснутым носом, глазами, выглядывавшими из-под нависших надбровных дуг, с большим ртом, почти, однако же, скрытым торчащими усами и бородою. Весь костюм его состоял из тряпки шириною около 8 см, повязанной сначала в виде пояса, спускавшейся далее между ног и прикрепленной сзади к поясу, и двух тесно обхватывающих руку над локтем перевязей, род браслетов из плетеной сухой травы. За одну из этих перевязей или браслетов был заткнут зеленый лист Piper betle, за другую на левой руке — род ножа из гладко обточенного куска кости, как я убедился потом, кости казуара. Хорошо сложен, с достаточно развитой мускулатурой.

Выражение лица первого моего знакомца показалось мне довольно симпатичным; я почему-то подумал, что он будет меня слушаться, взял его за руку и не без некоторого сопротивления привел его обратно в деревню. На площадке я нашел моих слуг Ульсона и Боя, которые меня искали и недоумевали, куда я пропал. Ульсон подарил моему папуасу кусок табаку, с которым тот, однако же, не знал, что делать, и, молча приняв подарок, заткнул его за браслет правой руки рядом с листом бетеля.

Пока мы стояли среди площадки, из-за деревьев и кустов стали показываться дикари, не решаясь подойти и каждую минуту готовые обратиться в бегство. Они молча и не двигаясь стояли в почтительном отдалении, зорко следя за нашими движениями.

Так как они не трогались с места, я должен был каждого отдельно взять за руку и притащить в полном смысле слова к нашему кружку. Наконец, собрав всех в одно место, усталый, сел посреди их на камень и принялся наделять разными мелочами: бусами, гвоздями, крючками для ужения рыбы и полосками красной материи. Назначение гвоздей и крючков они, видимо, не знали, но ни один не отказался принять.

Около меня собралось человек восемь папуасов; они были различного роста и по виду представляли некоторое, хотя и незначительное, различие. Цвет кожи мало варьировал; самый резкий контраст с типом моего первого знакомца представлял человек роста выше среднего, худощавый, с крючковатым выдающимся носом, очень узким, сдавленным с боков лбом; борода и усы были у него выбриты, на голове возвышалась целая шапка красно-бурых волос, из-под которой сзади спускались на шею окрученные пряди волос, совершенно похожие на трубкообразные локоны жителей Новой Ирландии. Локоны эти висели за ушами и спускались до плеч. В волосах торчали два бамбуковых гребня, на одном из которых, воткнутом на затылке, красовались несколько черных и белых перьев казуара и какаду в виде веера. В ушах были продеты большие черепаховые серьги, а в носовой перегородке — бамбуковая палочка толщиною в очень толстый карандаш с нарезанным на ней узором. На шее, кроме ожерелья из зубов собак и других животных, раковин и т. п., висела небольшая сумочка, на левом же плече висел другой мешок, спускавшийся до пояса и наполненный разного рода вещами.

У этого туземца, как и у всех присутствовавших, верхняя часть рук была туго перевязана плетеными браслетами, за которыми были заткнуты различные предметы — у кого кости, у кого листья или цветы. У многих на плече висел каменный топор, а некоторые держали в руках лук почтенных размеров почти что в рост человека и стрелу более метра длины. При различном цвете волос, то совершенно черных, то выкрашенных красною глиною, и прически их были различные: у иных волосы стояли шапкою на голове, у других были коротко острижены, у некоторых висели на затылке вышеописанные локоны; но у всех волосы были курчавы, как у негров. Волоса на бороде завивались также в мелкие спирали. Цвет кожи представлял несколько незначительных оттенков. Молодые были светлее старых. Из этих впервые восьми встреченных мною папуасов четыре оказалось больных: у двоих элефантиазис изуродовал по ноге, третий представлял интересный случай psoriasis, распространенный по всему телу, у четвертого спина и шея были усеяны чирьями, сидящими на больших твердых шишках, а на лице находилось несколько шрамов, следы, вероятно, таких же давно [...] (Анучиным исправлено и вписано: давнишних чирьев).

Так как солнце уже село, я решил, несмотря на интерес первых наблюдений, вернуться на корвет; вся толпа проводила меня до берега, неся подарки: кокосы, бананы и двух очень диких поросят, у которых ноги были крепко-накрепко связаны и которые визжали без устали; все было положено в шлюпку. В надежде еще более укрепить хорошие отношения с туземцами и вместе с тем показать офицерам корвета моих новых знакомых, я предложил окружавшим меня папуасам сопутствовать мне к корвету на своих пирогах. После долгих рассуждений человек пять поместились в двух пирогах, другие остались и даже, казалось, усиленно отговаривали более отважных от смелого и рискованного предприятия. Одну из пирог я взял на буксир, и мы направились к «Витязю». На полдороге, однако же, и более смелые раздумали, знаками показывая, что не хотят ехать далее, старались отдать буксир, между тем как другая, свободная пирога быстро вернулась к берегу. Один из сидевших в пироге, которую мы тащили за собою, пытался даже своим каменным топором перерубить конец, служивший буксиром. Не без труда удалось втащить их на палубу: Ульсон и Бой почти что насильно подняли их на трап. На палубе я взял пленников под руки и повел под полуют; они от страха тряслись всем телом, не могли без моей поддержки держаться на ногах, полагая, вероятно, что их убьют. Между тем совсем стемнело, под ют был принесен фонарь, и дикари мало-помалу успокоились, даже повеселели, когда офицеры корвета подарили им разные вещи, угостили чаем, который они сразу выпили. Несмотря на такой любезный прием, они с видимым удовольствием и с большою поспешностью спустились по трапу в свою пирогу и быстро погребли обратно к деревне.

На корвете мне сказали, что в мое отсутствие показались опять туземцы, принесли с собою двух собак, которых тут же убили и оставили тела их в виде подарка на берегу.

21 сентября. Берег залива Астроляб в том месте, где «Витязь» бросил якорь, горист; несколько параллельных цепей гор различной вышины тянутся вдоль берега и только на WNW берегу прерываются низменностью. NW берег горист, хотя не так высок, как южный, и оканчивается невысоким мысом.

Все эти горы (из которых высочайшая достигает приблизительно <от> пяти до шести тысяч футов) покрыты густою растительностью до самых вершин и пересечены во многих местах поперечными долинами. Иногда горы приближаются почти до самого берега, чаще же между первыми холмами и морем тянется невысокая береговая полоса. Лес же в некоторых местах спускается до самого моря, так что нижние ветви больших деревьев находятся в воде. Во многих местах берег окаймляется коралловыми рифами и реже представляется отлогим и песчаным, доступным приливам, и в таком случае служит удобною пристанью для туземных пирог. Около таких мест обыкновенно находятся, как я узнал впоследствии, главные береговые селения папуасов. Все эти наблюдения я сделал на рассвете на мостике корвета и остался вполне доволен общими видами страны, которую избрал для исследования <и>, быть может, продолжительного пребывания. После завтрака я снова отправился в деревню, в которой был вчера вечером. Мой первый знакомый, папуас Туй, и несколько других вышли ко мне навстречу.

В этот день на корвете должен был быть молебен по случаю дня рождения вел. кн. Константина Николаевича и установленный пушечный салют; я поэтому решил остаться в деревне среди туземцев, которых сегодня набралось несколько десятков, чтобы моим присутствием ослабить несколько страх, который могла произвести на туземцев пальба.

Но так как времени до салюта оставалось еще достаточно, то я отправился приискать место для моей будущей хижины. Мне не хотелось селиться в самой деревне и даже вблизи ее, во-первых, потому, что не знал ни характера, ни нравов моих будущих соседей; во-вторых, незнакомство с языком лишало возможности испросить на то их согласие; навязывать же мое присутствие я считал бестактным; в-третьих, очень не любя шум, боялся, что вблизи деревни меня будут беспокоить и раздражать крики взрослых, плач детей и вой собак.

Я отправился из деревни по тропиночке и минут через 10 подошел к маленькому мыску, возле которого протекал небольшой ручей и росла группа больших деревьев. Место это показалось мне вполне удобным как по близости к ручью (Анучиным вписано: и уединенности), так и потому, что находилось почти на тропинке, соединявшей, вероятно, соседние деревни. Наметив, таким образом, место будущего поселения, я поторопился вернуться в деревню, но пришел уже во время салюта. Пушечные выстрелы, казалось, приводили их больше в недоумение, чем пугали. При каждом новом выстреле туземцы то пытались бежать, то ложились на землю и затыкали себе уши, тряслись всем телом, точно в лихорадке, приседали. Я был в очень глупом положении: при всем желании успокоить их и быть серьезным не мог часто удержаться от смеха; но вышло, что мой смех оказался самым действительным средством против страха туземцев, и так как смех вообще заразителен, то я заметил вскоре, что и папуасы, следуя моему примеру, начали ухмыляться, глядя друг на друга.

Довольный, что все обошлось благополучно, я вернулся на корвет, где капитан Назимов предложил мне отправиться со мною для окончательного выбора места постройки хижины. К нам присоединились старший офицер и доктор. Хотя, собственно, мой выбор был уже сделан, но посмотреть еще другие места, которые могли оказаться лучшими, было не лишнее. <Из> трех осмотренных нами мест одно нам особенно понравилось: значительный ручей впадал здесь в открытое море; но, заключая по многим признакам, что туземцы имеют обыкновение приходить сюда часто, оставляют здесь свои пироги, а недалеко обрабатывают плантации, я объявил командиру о моем решении поселиться на первом, избранном мною самим месте.

Часам к 3 высланы с корвета люди, занялись очисткою места от кустов и мелких деревьев, плотники принялись за постройку хижины, начав ее с забивки свай под тенью двух громадных Canarium commune.

22, 23, 21, 25 сентября. Все эти дни я был занят постройкою хижины. Часов в 6 утра съезжал с плотниками на берег и оставался там до спуска флага. Моя хижина имеет 7 футов ширины и 14 длины и разгорожена пополам перегородкой из брезента (крашеная парусина). Одну половину я назначил для себя, другую для моих слуг — Ульсона и Боя. Так как взятых из Таити досок не хватило, то стены сделаны из дерева только наполовину, нижние; для верхних же, равно и двух дверей, опять служит брезент, который можно было скатывать. Для крыши заготовлены были особенным образом сплетенные из листьев кокосовой пальмы циновки; работу эту я поручил Бою. Пол, половина стен и стойки по углам были сделаны из леса, купленного в Таити и приспособленного на корвете. Сваи, верхние скрепления, стропила пришлось вырубать и выгонять уже здесь; но благодаря любезности командира корвета рук было много, постройка шла успешно.

Туземцы, вероятно, напуганные пальбою 21-го числа и присутствием большого количества людей с корвета, мало показывались, 2-3 человека, и то редко. Офицеры корвета занялись съемкою бухты и при этом посетили пять или шесть прибрежных деревень, где за разные мелочи (бусы, пуговицы, гвозди, пустые бутылки и т. п) набрали множество разного оружия и утвари и выменяли, между прочим, также более десятка черепов.

Многие местности получили названия: небольшая бухточка, где «Витязь» стоит на якоре, названа в честь е. и. в. генерал-адмирала и президента имп. Русского Географического общества портом вел. кн. Константина. Все мыски были окрещены именами офицеров, делавших съемку, а остров, который виднелся у мыса Дюпере, назвали островом «Витязя» (впоследствии я узнал, что [...] (Анучиным вписано: туземное имя) его о. Били-Били).

25-го числа Бой начал крыть крышу, потому что завтра последний день пребывания корвета. Между тем приходил мой доброжелатель Туй и своей выразительной мимикой старался объяснить, что когда корвет уйдет (при этом он указал на корвет и далекий горизонт) и мы останемся втроем (он указал на меня, Ульсона и Боя и на землю), придут из соседних деревень туземцы (указывая на лес и как бы называя деревни), разрушат хижину (тут он подошел к сваям, делая вид, как бы рубит их) и убьют нас копьями (тут он выпрямился, отставил одну ногу назад и, закинув правую руку над головой, имел вид человека, бросающего копье; затем подошел ко мне, толкнул меня несколько раз в грудь пальцем и, наконец, полузакрыв глаза, открыв немного рот и высунув кончик языка, принял положение человека, падающего на землю; те же мимические движения он проделал, указывая поочередно на Ульсона и Боя). Очень хорошо понимая предостережения Туя, я сделал, однако же, вид, что не понял его. Тогда он снова стал <называть> (называть вписано Анучиным) имена деревень: Бонгу, Горенду, Гумбу и т. д., показывать, что рубит сваи; на все это я только махнул рукой и подарил ему гвоздь.

Возвратясь на корвет, я рассказал виденную мною пантомиму в кают-компании, что, вероятно, побудило одного из офицеров, лейтенанта С. Чирикова, заведывавшего на «Витязе» артиллерийскою частью, предложить мне приготовить несколько мин и расположить их вокруг моего дома. Я не отказался от такого средства защиты в случае крайней необходимости, если бы туземцы действительно вздумали явиться с теми намерениями, о которых старался объяснить мне Туй.

26 сентября. Лег вчера в 11 часов вечера, встал сегодня в 2 часа утра. Все утро посвятил корреспонденции в Европу и сборам. Надо было разобраться с вещами, часть которых оставалась в Гвинее, а другая отправлялась обратно с корветом в Японию.

Отправляясь в Новую Гвинею не с целью кратковременного путешествия, а продолжительного, в течение нескольких лет житья, я уже давно пришел к заключению, что мне следует быть независимым от пищи европейской. Я знал, что плантации папуасов не бедны, свиней они также имеют; главным же образом охота могла всегда доставлять мне средство пропитания. Вследствие этого и после многих месяцев жизни на судне, в море, где консервы играют всегда значительную роль и немало успели надоесть мне, я совершенно равнодушно отнесся к обеспечению себя провизией в последнем порте. Я взял кое-что, но так мало, что Павел Николаевич Назимов очень удивился и предложил мне весьма любезно уделить многое из своей провизии, которую я принял с благодарностью и которая могла мне пригодиться в случае болезни. Он оставил мне также самую малую из шлюпок корвета, именно четверку, с которою в крайности может управиться и один человек. Иметь шлюпку было для меня удобно в высшей степени, так как при помощи ее я мог ознакомиться с другими береговыми деревнями, а в случае полной неудачи добиться доверия туземцев она давала мне возможность переселиться в другую, более гостеприимную местность. Кончив разборку вещей на корвете, после завтрака я стал перевозиться. Небольшое мое помещение скоро переполнилось вещами до такой степени, что значительное число ящиков пришлось поставить под домом для предохранения их от дождя, солнца и расхищения.

Между тем с утра еще лейтенант Чириков был занят устройством мин, расположив их полукругом для защиты при нападении дикарей со стороны леса 20, а человек тридцать матросов под наблюдением лейтенанта Перелешина и гардемарина Верениуса занимались расчисткой места около дома, так что получилась площадка в 70 м длины и 70 м ширины, окруженная с одной стороны морем, а с трех — густым лесом. П.Н. Назимов был также некоторое время около хижины и помогал мне своими советами. Я указал, между прочим, командиру и офицерам место, где я зарою в случае надобности (серьезной болезни, опасности от туземцев и т. п) мои дневники, заметки и т. д. (Мне кажется здесь подходящим объяснять, что я это сделал вследствие следующего обстоятельства. Когда перед уходом корвета «Витязь» из Кронштадта е. и. в. вел. кн. Константин Николаевич 17 октября 1870 г. осматривал суда, отправляющиеся в Тихий океан (корвет «Витязь», клипер «Изумруд», лодки «Ермак» и «Тунгуз»), е. и. в. при осмотре корвета зашел и в мою каюту, где, между прочим, великий князь милостиво спросил меня, не может ли он что-либо для меня сделать. На это я отвечал, что все, что я желал, уже сделано, так как я уже нахожусь на корвете, который перевезет меня на берега Новой Гвинеи, и что мне остается только выразить мою глубочайшую благодарность е. и. в. за помощь моему предприятию. Когда же великий князь предложил еще раз подумать, не надо ли мне чего, мне пришла мысль, которую я выразил приблизительно в следующих словах: «Вашему и. в. известно, что так как цель моего путешествия в Новую Гвинею — научные исследования этого малоизвестного острова, то для меня очень важно, чтобы результаты моих исследований и открытий не пропали для науки. Ввиду того, что я не могу сказать заранее, как долго мне придется прожить в Новой Гвинее, так как это будет зависеть от местной лихорадки и от нрава туземцев, я принял предосторожность запастись несколькими медными цилиндрами для манускриптов разного рода (дневников, заметок и т. п), которые в этих цилиндрах могут пролежать зарытыми в земле несколько лет. Я был бы поэтому очень благодарен е. и. в., если можно было бы устроить таким образом, чтобы судно русское военное зашло через год или несколько лет в то место берега Новой Гвинеи, где я останусь, с тем чтобы, если меня не будет в живых, мои рукописи в цилиндрах были бы вырыты и пересланы имп. Русск. Географическому обществу». Выслушав меня внимательно, е. и. в., пожимая мне на прощанье руку, сказал, что обещает не забыть ни меня, ни мои рукописи в Новой Гвинее. Помня это обещание е. и. в. генерал-адмирала, я выбрал подходящее место для зарытия цилиндров и указал его офицерам «Витязя») Место это находилось под большим деревом недалеко от хижины; чтобы легче было найти его, на соответствующей стороне ствола кора была снята приблизительно на один фут в квадрате и вырезана фигура стрелы, направленной вниз.

Около 3 часов Порт Константин — имя, данное небольшой бухточке, у которой стояла моя хижина, представлял очень оживленный вид: перевозили последние дрова на корвет в маленьком паровом баркасе, шныряли взад и вперед шлюпки и вельботы, шестерка перевозила мои вещи, несколько раз отправляясь на корвет и возвращаясь к берегу. Около моей хижины работа также кипела: достраивалась хижина, копали ямы для мин, вырубались кусты, делая более удобный спуск от площадки, на которой стояла моя хижина, к песчаному берегу моря у устья ручья, и т. д.

К сожалению моему, я не мог присмотреть за всеми этими работами, пришлось возвращаться на корвет, так как еще не все вещи были уложены. Весь вечер провозился я с этими вещами, и без помощи В.П. Перелешина и А.С. Богомолова, которых я очень благодарю за их внимание ко мне и любезность, я бы не кончил уборки в тот вечер. Крайнее утомление, хлопоты последних дней и особенно вторая бессонная ночь привели меня в такое нервное состояние, что я почти не мог держаться на ногах, говорил и делал все совершенно машинально, как во сне. В час ночи я кончил укладку на корвете; оставалось еще перевезти последние вещи на берег и написать некоторые письма.

27 сентября. В 2 часа утра привез я последние вещи и у домика застал г. Богомолова, который принимал и сторожил мои вещи на берегу, в то время как Бой, проработавший весь день над крышей, спал непробудным сном. Хижина в такой степени завалена вещами, что с трудом нашлось достаточно места прилечь. Несмотря на самую крайнюю усталость, я не мог заснуть: муравьи и комары не давали покоя. Возможность, однако, хотя закрыть глаза, если не спать, значительно меня облегчила. Около четырех часов утра я вернулся на корвет, чтобы написать необходимые письма, не находя ни возможности, ни места сделать это в моем новом помещении. Что и кому писал сегодня утром, помню смутно; знаю только, что последнее письмо было адресовано е. и. в. вел. кн. Константину Николаевичу.

Поблагодарив за все бескорыстные оказанные мне услуги командира и офицеров корвета «Витязь» и простившись со всеми, я спустился в свою шлюпку и окончательно съехал на берег. Когда якорь корвета показался из воды, я приказал Ульсону спустить развевавшийся над деревом у самого мыска флаг, но заметив, что последний не спускается, подошел к Ульсону посмотреть, в чем дело, и к удивлению и негодованию увидел, что у моего слуги, обыкновенно так храбрившегося на словах, руки дрожали, глаза полны слез, и он тихо всхлипывает. Взяв с досадою из его дрожавших рук флаг-линь, я сказал, что, пока корвет еще не ушел, он может на шлюпке вернуться, не мешкая, а то будет поздно. Между тем корвет выходил из Порта Константина, и я сам отсалютовал отходящему судну».

Открываем докладную записку П.Н. Назимова «О пребывании натуралиста Миклухи-Маклая на корвете «Витязь» и о доставлении его на остров Новая Гвинея в заливе Астролябия», тоже читаем:

«Залив Астроляб оказался густонаселенным по всему берегу, но селение за лесом не видно, потому что находится в некотором расстоянии от берега в густоте леса, близость селений можно было видеть по челнокам, вытащенным на берег.

На другой день прихода я пригласил Миклуху-Маклая вместе со старшим офицером корвета отправиться вдоль берега для избрания места для устройства жилья. Мы объехали довольно большое пространство и рассматривали места, критикуя их со всех сторон, чтоб не впасть в ошибку при выборе, но Миклуха-Маклай был совершенно иного с нами взгляда на местность и. не согласился принять указанную нами местность, которая больше или меньше, но обещала более здоровое место, чем то, которое избрано им самим; не желая противоречить его собственному убеждению, а желая только сделать по возможности лучше для него, мы немедленно приступили к очистке избранной им местности и постройке дома.

Итак, часть офицеров и гардемаринов неотлучно помогала успешному ходу работ на берегу, тогда как другие были заняты рубкой дров, работами по корвету и одна постоянная партия независимо занималась гидрографическими работами. Во все время работ Маклай бравировал своим здоровьем, несмотря на просьбы и убеждения офицеров, которые просили его только указывать, что он желает сделать, а что выполнение они берут на себя, предоставляя ему таким образом все время на изготовление и подразделение вещей, которые должны остаться с ним и которые будут отосланы на корвет в Японию, и даже в этой работе все принимали горячее участие своим трудом, лишь бы он сам сохранил свои силы и здоровье, которые должны были быть главным задатком для успеха его предприятия. Но ничто не делалось так, как ему предлагалось. Через несколько дней слуга Маклая швед Wilson захворал лихорадкой, но все-таки не переставал усердно работать, приготовляя будущее свое жилье. Этот слуга в короткое время пребывания с нами заслужил общее одобрение через свою услужливость, а мне он заявил с самым христианским чувством, что он будет ухаживать и охранять Миклуху-Маклая до последней минуты своей жизни. Другой слуга, дикарь, был более или менее ленив, но зато сродный с дурными климатическими условиями, не боялся спать просто на земле и вообще не подвергался губительной лихорадке.

Местность, избранная для жилья, находится от якорного места «Витязя» на ближайшем небольшом мысе. Для безопасности от внезапного нападения дикарей расчистили площадь сажень тридцать в диаметре; на окраине, ближайшей к заливу, в нескольких саженях от берега по указанию самого Миклухи-Маклая выстроили домик; из досок, купленных им в Уполу с прибавкой лесных материалов из судовых, так как не было времени и возможности рубить сырые вековые деревья и пилить их на доски. Дом поставлен на сваи высотою фут пять, выходы сделаны с двух противоположных поперечных стен как для вентиляции, так и для возможности ретироваться без труда в случае нападения. Вообще при постройке дома при всех соображениях бралось в. расчет нападение и меры защиты. Так, например, дом окружен шестью минами, от которых проводники идут все в дом; расположены мины в приличном расстоянии от дома по окружности в местах, через которые больше вероятия, что дикари должны пройти, если вздумают делать нападение массой.

За домом в стороне леса между двух больших дерев расположена скрытая яма для хранения пороха, который уложен в медный пороховой ящик, отпущенный ему с корвета. Место ямы определяется шагами: от правого дерева (на этом дереве вырезана фамилия плотника Гончарова) 5 шагов и от левого 4 1/2 шага; яма находится в пространстве между этими деревьями и домом.

Мины расположены от дома в расстоянии шагов пятнадцати по разным направлениям. Под домом вырыта обширная яма, вмещающая в себя большую часть его ящиков с различными материалами. Вообще местность, где расположен дом и ямы, так невелика, что не представляет никакой трудности отыскать, если Миклуха-Маклай зарыл что-либо в землю в случае своего отправления в экспедицию. Около дома поставлены солнечные часы, устроенные и установленные подпоручиком [младшим штурманом Павлом] Кошелевым.

По обоюдному моему условию с Миклуха-Маклаем мы избрали место для зарытая небольшого ящика с более важными документами и запиской, в которой он должен объяснить, куда отправился, когда прибудет и не нуждается ли в чем. Это место находится против дома на противоположном песчаном мысе, который назван мыс Обсервации. Для легчайшего отыскания места условились положить на поверхность земли камень так, чтоб можно было обратить на него внимание.

В числе вещей, имеющихся с ним в доме и под домом в яме, можно указать следующие: несколько термометров Cassella для больших глубин. Анероид барометр Casella. Большое количество столярных и слесарных инструментов. Камера люцита. Хирургические инструменты. Ареометры Никольсона. Два двухствольных ружья. Одно одноствольное. Ружье-револьвер. Два кинжала. Два револьвера. Карманные золотые часы с золотой цепочкой. Шагомер. Прибор для измерения количества испаряемой воды. Ящик с аптекой, в которой находятся два флакона с сильным ядом, на флаконе изображена мертвая голова. Большое количество флаконов и банок со стеклянными пробками, для коллекций спирт в бутылках. Много разных товаров для подарков дикарям. Немного белья и одежды. Мебель вся складная, в числе которой находятся два складные кресла, подаренные Миклухе ее имп. выс. Еленой Павловной.

Книг на разных языках очень много. Много других разнокалиберных предметов.

В случае следов насильственного исчезновения Миклухи-Маклая можно принять к сведению, что у жителей, расположенных по заливу, не имеется никаких европейских предметов и никаких металлов, кроме полученных с корвета «Витязь», которые легко можно отличить по их виду от тех, которые перешли к ним от Маклая.

На случай, если Маклай будет поставлен в необходимость удалиться с материка куда-нибудь водой, оставлена ему четырехвесельная шлюпка со всеми принадлежностями и парусами, весьма надежная и безопасная, и парусиновая палатка, удобная для трех человек, которую он может взять на шлюпку и поставить везде, имея только шлюпочные принадлежности. Как для шлюпки, так и для обозначения места его жилья оставлен ему трехцветный флаг (белый, синий, красный).

Так как Миклуха-Маклай, должно быть в забывчивости, не озаботился о запасе провизии для себя и слуг, то офицеры уделили от себя все, что могли, будучи сами в весьма стесненном состоянии относительно провизии, и я приказал ему выдать однодневную полную порцию всей команды, т.е. 300 порций всего, что полагается матросу. Миклуха-Маклай не пожелал принять безвозмездно и внес за провизию деньги.

При себе оставил Маклай два кредитива на Сидней, один кредитив в 150 фунт стерл. и второй на 100 фунт. Кроме всего этого, отправлено им на корвет для доставления в Японию в Нагасаки нашему консулу для хранения ящик и деньги, инвентарь этих вещей и денег имеется, в консульстве, а копия с инвентаря и расписка в получении их отосланы мною в Петербург другу Маклая князю Александру Александровичу Мещерскому, живущему в Петербурге и а Сергиевской улице, дом Фадеева, № [пропуск].

Все сведения о Миклухе сообщались по его просьбе секретарю Географического общества барону Остен-Сакену. Адрес матери Миклуха-Маклая — Екатерины Семеновны Миклуха-Маклай в Петербурге: Васильевский остров, по Малому проспекту между 3 и 4 линиями, дом Колпаковой, квартира № 2. В случае перемены места жительства обратиться к князю Мещерскому или барону Остен-Сакену, который имеет жительство в Петербурге в Большой Морской, дом Министерства иностранных дел.

15 сентября я оставил Миклуху-Маклая в порте Великий князь Константин; при уходе корвета Миклуха салютовал флагом на мачте, поставленной на берегу к дереву, стоящему на мысе его местожительства. Состояние здоровья Миклухи в день отправления корвета было неудовлетворительно, были уже признаки лихорадки и усталость, может быть, по уходе корвета он даст себе отдых, как ему советовали. Слуга Willson хотя и работал, но уже жаловался на лихорадку. Дикарь Бой был совершенно здоров.

По приходе корвета на Марианские острова в порт St Louise d'Apra на острове Гуам я обратился к губернатору испанской колонии полковнику Luis de Ibanez с письменной просьбой, в которой, объяснив о местоприбывании Миклухи, просил сообщать всем командирам судов, заходящих в Арга, что если им придется проходить мимо берегов Новой Гвинеи, то чтобы заходили в показанную местность для справок о Маклае и в случае надобности для оказания ему посильной помощи, за что как правительство, так и общество будут им благодарны. В том же письме выражено, если получатся какие-либо сведения о Маклае, то прошу сообщать в Петербург в Русское географическое общество на имя секретаря общества. Письмо это губернатор колонии принял весьма благосклонно и послал в Маниллу отпечатать во всех местных газетах на Филиппинских островах.

По приходе корвета в Нагасаки я писал в том же смысле нашему консулу в Сидней, прося сообщить командирам китобойных судов, идущим к берегам Новой Гвинеи. Также сообщено письмом командиру итальянского корвета «Veltor Pisani» графу Лавера, который предполагает идти к берегам Новой Гвинеи»

— и все придумки абовича разлетаются в пыль и прах.

Оказывается, Миклухо-Макклай и команда корабля «Витязь», включая капитана парусного судна, очень даже неплохо относились друг к другу…

Буйный жид-графоман Борсук-Сваришевский в своей ненависти к Николаю Николаевичу изоврался дальше некуда.

Я мог бы и дальше ниспровергать каждое высранное Абовичем слово, но и так все ясно.

Впрочем, еще пара мазков…

«Когда же прочитал документы в Центральном Военно-Морском архиве и в архиве Географического общества СССР, мнение мое изменилось, я увидел совсем другого человека, о чем и написал»,

«Все биографии в ЖЗЛ политизированы. А я далек от политики, пишу, как видел человека в документах и дневниках»,

«И я бы добавил, с самыми поверхностными знаниями [о Миклухо-Маклае]. Кстати, я читал его собрание сочинений, в примечаниях там одни поправки специалистов»,

«Люди смотрели в будущее, видели страны, куда можно будет сбывать готовую продукцию, а оттуда везти сырье. Мне это напоминает родное отечество»,

«Я читал подлинники документов»,

«Недоучка, авантюрист» (о Миклухо-Маклае),

«Мне пришлось немало потрудиться в архивах ЦГА ВМФ и Географического общества, действительным членом которого я был во время жизни в Ленинграде-Петербурге»

«Это просмотренные дела в ЦГА ВМФ и в архиве ГО СССР, в частности, его дневники»,

«Источники: собрание сочинений М.-М. с комментариями, дневники М.-М. в архиве ГО в Гривцовом переулке (я в течение восемнадцати лет был действительным членом ГО СССР, отделение истории географических знаний), материалы РГА ВМФ и воспоминания людей, знавших героя. Думаю, номера страниц, дел и фондов, если только Вы сами не собираетесь посетить эти учреждения, ничего Вам не дадут»,

«Конечно, интересная [тема]. Но и аморальная. Я читал в архиве ГО СССР его дневники в толстых маленьких книжечках, написанные хорошим разборчивым почерком»,

«Полезного он, на мой взгляд, ничего не сделал, а детей, думаю, наплодил на Новой Гвинее, не считая двух сыновей от брака с австралийкой Маргарет»

«Я читал его дневники в архиве Географического общества, действительным членом которого состоял. Это был смелый человек с бредовыми идеями, недоучка, нахватавшийся по верхам кое-каких знаний»

И, конечно же, вот:

Рецензия на «Ч. 5 Маклай. Разочарованный странник» (Владимир Врубель)
Товарищ капитан!
Не во всем могу согласиться с Вашими выводами. Никаким высшим правителем папуасов Н.Н. не был и не хотел быть. Он всем делился с ними, помогал охотиться на местных свиней. Его настолько уважали, что предложили жениться на одной из местных девушек, но ученый отказался. В 2017 году потомок путешественника Н.Н. Миклухо-Маклай-младший организовал экспедицию в ту самую деревню, и оказалось, что там не только помнят и любят человека с Луны, караам тамо, но и чтят потомка того самого туземца Туя, который был первым другом Маклая. Разве это было бы возможно, убей ученый, да еще таким жестоким способом, мальчика из их деревни? Даже в языке гвинейцев остались русские слова!
Разве не оставил Н.Н. никаких трудов, важных для исследователей? До Маклая никто не изучал ни природу, ни растения, ни животный мир Новой Гвинеи. Доходило до того, что считали коренное население кем-то вроде промежуточной низшей расы, что было удобно для колониальных держав. Н.Н. неплохо рисовал, его этнографические коллекции хотели купить даже англичане, но он ответил, что служит русской науке. И даже умудрился открыть новый вид морских губок.
В 2020 г. вышло второе издание шеститомного собрания сочинений Маклая.
Владимир Еремин 18.11.2021 09:14 • Заявить о нарушении
+ добавить замечания

Уважаемый коллега, спасибо!
Вы меня позабавили своей рецензией. Напомнили мне школьные годы, когда я смотрел кинофильм «Миклухо-Маклай». Меня тогда приняли в пионеры, и я всему верил, что мне показывали и рассказывали.
Владимир Врубель 18.11.2021 09:11 Заявить о нарушении

archive.fo/pAMAm

Чувак утверждает, что, типа, исходя из личной ненависти к Николаю Николаевичу, он обильно ковырялся в каких-то там архивах.
Говно вопрос.
Точнее, снова его задам: а зачем?

Все, написанное Николаем Николаевичам и все, написанное о нем, уже много лет находится здесь, в публичном доступе:

Your text to link...

И оно никак не соответствует еротичеим фантазиям Абовича.

Очень прикололо:

«Полезного он, на мой взгляд, ничего не сделал, а детей, думаю, наплодил на Новой Гвинее, не считая двух сыновей от брака с австралийкой Маргарет».

Миклухо-Маклай принципиально не вступал в половую связь с аборигенками, потому что ратовал за исключительную чистоту изучаемой им расы, он хотел сохранить ее уникальность, безо всякого смешивания ее генов со всякими прочими.

Целая толпа дурочек сайта п.ру, подобно Вшивой ленке, настрочили Борсук-Сваришевскому отзывы а-ля:

«Спасибо, вы открыли нам глаза, а я ничего и не знала! Я прочитала с телефона все части этой публикации и была изумлена, что образ Миклухи-Маклая, такой обаятельный в кино — оказался совсем другим. На мой взгляд, он был не ученым этнографом, а дешевым авантюристом, хитрым, алчным и циничным».



А самое главное…
Жюльверновский Жак Элиасен Франсуа Мари Паганель из романа «Дети капитана Гранта» — вылитый наш Николай Николаевич.
Ученый-чудак. Смелый до безрассудства, рассеянный дальше некуда, живущий только лишь наукой.

Может, литературный герой – не совсем подходящий пример?

Исаак Ньютон, Андре Мари Ампер, Жюль Анри Пуанкаре – все они похожи на Миклухо-Маклая, как две капли воды.
А местный Гриша Перельман – тот вообще чудик из чудиков. И ничего, Абович ни до кого из упомянутых лиц не доебывается, хотя косячили они – с общепринятой точки зрения насчет своего поведения – мама е горюй.

А в чем тогда причина столь ярой ненависти нашего пиздобола к великому ученому?
Дело в том, что Миклухо-Маклая первым заявил о видовом единстве и родстве всех существующих человеческих рас.
А жиды – они ведь кто? Правильно, религиозная секта, члены которой считают себя избранниками своего божка-мизантропа Иеговы — самой главной элитой всего человечества, исключительной, бля, нацией, а все остальные для них – недочеловеки, созданные лишь для услужения.

Как говорит Беня Самолетов, «А ларчик просто открывался, — сказал Андрюша, слезая с Ларисы».