Происхождение неточной «рифмы». Исторический экскурс

Неточная рифма безнравственна
Арсений Александрович Тарковский

В русской поэзии после Пушкина, Лермонтова (Тютчев обыкновенно забывается), поэтическая слава переходит сначала к сомнительным поэтам: Майкову, Полонскому, Фету, потом к совершенно лишенному поэтического дара Некрасову, потом к искусственному и прозаическому стихотворцу Алексею Толстому, потом к однообразному и слабому Надсону, потом к совершенно бездарному Апухтину, а потом уже все мешается и являются стихотворцы, им же имя легион, которые даже не знают, что такое поэзия и что значит то, что они пишут и зачем они пишут
Л.Н. Толстой, из предисловия к переводу романа Поленца «Крестьянин»

Рифма — это совпадение ударных гласных, а вовсе не точного окончания слов
Вшивая лена

*
Занимаясь стихотворчеством чуть ли не с колыбели, я достаточно давно пришел к выводу, что единственная рифма, которая может именоваться рифмой, – это точная.
Свое мнение я неоднократно обосновывал в целом ряде статей, да и вообще.
Но меня занимал вопрос о происхождении «рифмы», которой присвоили название «неточная».
И вот, покопавшись в закромах и проанализировав ситуацию, мне удалось кое-что накропать по поводу.

И начнем с углубления в далеко-недавнее прошлое.

…Во все времена, в культурном слое общества, отыщутся граждане, готовые ухватиться за какую-либо выходящую из ряда вон экзотику и попытаться поставить ее во главу угла.
Так случилось и во Франции – там, после еврейского нашествия в качестве Великой Французской революции, появился т.н. «символизм», основателями которого стали:

Шарль Бодлер – суицидник, скончавшийся от сифилиса в сумасшедшем доме.
Поль Верлен – алкоголик-гомосексуалист, из ревности подстреливший на дуэли своего любовника – Артура Рембо.
Артур Рембо – умалишенный гомосексуалист-работорговец, мечтавший перевернуть всю поэзию с ног на голову и тем самым прославить себя.
Стефан Малларме – тот еще товарищ, считавший, что «поэт является посредником между миром людей и тайнами, заключенными во вселенной».

Т.е., граждане, активно внедрявшие в массы псевдо-рифмы – ассонансные, консонансные и диссонансные – на поверку оказались самыми обыкновенными сумасшедшими.
Сейчас бы самое время поговорить о верлибре и прочей аналогичной мутотени, но основная тема статьи – неточная «рифма», поэтому насчет верлибра я расскажу как-нибудь в другой раз.

В общем, случилось то, что случилось: поэзия – штука консервативная, ее законы вырабатывались на протяжении многих веков, а тут – бац! – кучка каких-то умалишенных прохвостов решила все перевернуть с ног на голову.
И насчет наших горе-сочинителей можно сказать точно так же, как сказал Гете о «Мессиаде» Клопштока:
«ее больше хвалят, чем читают».

«- Ах, Рембо, ах, Верлен, ах, Бодлер! Ах, ах, ах! Какие они великие поэты!
— А вы читали ихние сочинения?
— Нет, не читал.
— Тогда, какие же они поэты и, тем более, великие?
— Но все так говорят…
— Вот, все, выходит, тоже их не читали….

Но камень был брошен, круги по воде разошлись…

А что происходило в матушке-России?
А тут все шло своим чередом – Ломоносов, Тредиаковский, Сумароков и Барков учатся сочинять стихи методом проб и ошибок.
Но научились, напрочь отказавшись от неточной «рифмы».
А, вот, проказник Гавриил Романович Державин, наоборот, наглотавшись вольных последствий французской революции, неоднократно уходил в сторону от канонов поэтики. И своим творчеством вдохновлял других нарушать ее законы. Даже юного Пушкина соблазнил, но Александр Сергеевич быстро исправился и трансформировался в Солнце-наше-все.

И стало в Русской Поэзии хорошо… до тех пор, пока раздел Польши (1772-1794гг.) не дал о себе знать:
«В конце XIX века, в 1897 году в мире было 7,5 миллионов евреев, 5,25 миллиона из них проживали на территории Российской империи. Из них 3,837 млн. жили в Европейской России, 105 тыс. евреев — на Кавказе, в Сибири и Центральной Азии. Евреи составляли свыше 50% городского населения Литвы и Белоруссии. В городах Украины проживало: русских — 35,5%, евреев — 30%, украинцев — 27%»
(журнал «История», № 9, ноябрь 2016).

Вот что пишет русский писатель и журналист Андрей Иванович Дикий в своей статье «Евреи в России и в СССР»:

«Участие евреев в русской литературе до самой революции было минимальным. И не потому, что авторов евреев не печатали или были какие-либо специальные на этот счет ограничения со стороны Правительства, или читатели относились предубежденно-отрицательно к евреям-авторам. Скорее наоборот. К произведениям очень немногих евреев, писавших по-русски, отношение было предупредительно-снисходительное, хотя их произведения и были более, чем посредственны.
Ни среди русских классиков 19 и начала 20 столетия, ни среди писателей второразрядных, если можно так выразиться, евреев мы не видим. Только среди третьеразрядных, не оставивших заметного следа в русской литературе мы встречаем несколько евреев, как например, Семен Юшкевич, Шолом-Алейхем, Бялика, Черниховского, Ратгауза, Брейтмана.
Русская стихия была им чужда и непонятна, а потому они ограничивались беллетристическими или поэтическими произведениями почти исключительно на еврейские темы и из еврейского быта. При этом чуть не за личное оскорбление или «антисемитизм и черносотенство» принимали критику, исходящую от русских, даже критику весьма мягкую и доброжелательную. Хотя сами и стремились выступать на русских литературных собраниях и на страницах русской печати.
Совсем иначе обстояло дело в области литературной критики, рецензий, «отзывов печати». Здесь почти безраздельно господствовали и создавали мнение широкого круга читателей журналисты-евреи, которые не могли отрешиться от своего, специфически еврейского подхода при оценке произведений русских авторов. Только такие крупные знатоки литературы как Венгеров, Айхенвальд, Гершензон – все три еврея – были выше чисто субъективных еврейских эмоций и своими литературно-критическими работами внесли ценный вклад в эту область русской культурной жизни.
Подавляющее же большинство писавших рецензии, как литературные, так и театральные, синхронизировали свои рецензии с существующим мнением в кругах «передовой общественности». Как о личности автора, так и о теме произведения, равно как и о «чистоте риз» автора в смысле реакционности…
Вопрос о том, кто написал или где раньше печатался автор не только влиял, но и предопределял успех или неуспех литературного произведения.
Русские литераторы это отчетливо сознавали и учитывали при выборе тем и обрисовке отдельных персонажей.
Это и была «невидимая и негласная предварительная цензура», не считаться с которой было трудно, если кто желал, чтобы его произведения доходили до читателя.
Достаточно было, чтобы автор напечатал свое произведение в одном из органов печати, которые считались «реакционными», как для него автоматически закрывались возможности печататься во всех остальных газетах и журналах России, слывших «демократическими», «передовыми и Прогрессивными». А таковых в России было гораздо больше и тираж их во много раз превосходил тираж «правой» прессы.
Может быть именно в этом надо искать объяснение того явления, что в беллетристических русских произведениях последней четверти века перед революцией 17-го года так редко можно встретить «положительного героя» среди лиц непрогрессивных, консервативных, патриотически (в лучшем смысле этого слова) настроенных. Безукоризненно честного полицейского или идейно боровшегося с антипатриотическими и антигосударственными течениями Государственного чиновника в русской беллетристике того времени вы не встретите. А ведь в жизни были же таковые. И не так уже мало. Немало их заплатило своей жизнью за верность долгу и данной ими присяге…
Для каждой профессии, класса, должности, общественной группы существовали некие трафареты, твердо установившиеся, переступать которые и пренебрегать ими не рекомендовалось, если автор хотел, чтобы его произведения печатались.
Не углубляясь в этот вопрос и не расширяя его, взглянем только на то, как в русской литературе, которая, как всякая литература, должна «отражать жизнь», отображен «еврейский вопрос», и отдельные персонажи-евреи. Еврея – типа отрицательного, аморального с точки зрения общечеловеческой, Шейлока или просто мошенника, в русской беллетристике того времени мы будем искать тщетно… А что таковые были среди шестимиллионной массы русского еврейства – вряд ли об этом надо говорить при серьезном и объективном изучении этого вопроса.
Не результат ли это той «невидимой и незримой цензуры», которая тяготела над русской литературой последние четверть века в дореволюционной России?…
«Цензура» эта оказывала свое влияние не только в настоящем, но и распространялась на прошлое, давая оценку крупным русским писателям уже давно умершим, зачисляя их в «юдофобы» (термина «антисемит» тогда не существовало). Гоголь, Писемский, Достоевский, Лесков не были на «хорошем счету» у тех, кто выносил суждение о русской литературе.
Ведь Гоголь дал правдивый тип Янкеля (в «Тарасе Бульбе») и описание еврейского погрома. Писемский в «Взбалмученном Море» дал яркий образ откупщика – еврея Галкина (который «старательно и точно крестился») и его сыновей. Достоевский провидел роль евреев в России и вызвал этим ненависть всего еврейства. Лесков дал положительные типы русского духовенства.
Лев Толстой тоже дал образ разжившегося еврея-подрядчика в своем романе «Анна Каренина»: известного московского миллионера Полякова, назвавши его «Болгариновым». Меценат, в лучшем смысле этого слова, большой барин, с безукоризненными манерами, Болгаринов принимает Стиву Облонского, приехавшего к нему просить место. И ни черточки отрицательной черты читатель не найдет в «джентльмене» Болгаринове, но зато роль Облонского и его разговор с Болгариновым вряд ли кто сочтет особенно привлекательной и вызывающей уважение к представителю русской родовитой знати…».

Как мы видим, именно евреи стали диктовать свои условия русской литературе. И не только диктовать, но еще и всячески ее испоганивать, поддерживая и воспевая всякие посредственности, например, последователя французских символистов – сексуально озабоченного наркомана-шизофреника В. Брюсова, который «прибегал к весьма тривиальным средствам: «пьянству, наркотикам… и даже онанизму как средствам создания неких сладострастных поэтических миров. Обыденным явлением в это время было для В.Я. Брюсова участие в различного рода сексуальных оргиях». Валерий Брюсов не только не стыдился своего честолюбия, но отличался патологической откровенностью, которая прорывалась и в его стихотворениях. Гордился «третьей гонореей к двадцати двум годам», какими-то «походами на нимфоманку» и т.п.» (А.В. Шувалов, «Гениальные наркоманы Советского Союза»).
Другой российский «символист» — алкоголик-суицидник К. Бальмонт, страдавший перманентными нервными расстройствами: «Надо при этом прибавить, что сам Бальмонт на всех наводил страх: он почти всегда был сильно пьян, а иногда напивался и до чего-то безобразного… Бальмонт никогда не бывал естественным, он никогда не раскрывался, не откровенничал, не пытался входить в душевный контакт с кем бы то ни было». (Бенуа, 1993, т. 2, с. 426.),

«Константин Бальмонт еще не раз поступал в вузы, однако по причине нервного расстройства не смог окончить ни одного заведения»,
«осенью 1888 года Бальмонт снова определился в Московский университет, но и на сей раз не удержался в нем: через несколько месяцев вышел – «по причине нервного расстройства»...» (биография К. Бальмонта).

Завершает список наших символистов семейная парочка Мережковских, состоящая из: З.Н. Гиппиус, самого Мережковского и… литературного критика гомосексуалиста Д. Философова.
Забавное три тесно просуществовало на протяжении пятнадцати лет, что как бы намекает об некоторых психических отклонениях у каждого из его участников.
Причем, до знакомства с Философовым, Мережковские искали третьего партнера на протяжении многих лет…

В общем, подобно случаю с французскими символистами, отечественные мало чем отличались от них в плане нездорового головного мозга.

А дальше была-таки Октябрьская революция и миллионы евреев ринулись захватывать неведомые им просторы Русской Поэзии. Никакими таалантами подавляющее большинство из них не блистало вовсе, но гонора, амбиций и желания все разрушить имелось у них с избытком.

«Пусть с ужасом отшатнутся от нас будущие поколения, пусть история заклеймит наши имена, как имена изменников общечеловеческому делу — мы все-таки будем слагать гимны уродству, разрушению, безумию, хаосу, тьме» (Л.И. Шестов (Иегуда Шварцман), «Апофеоз беспочвенности»).

Самое интересное, что В. Дымшиц, в статье «Расшифровка поэзия на идише в ХХ веке», пишет:
«Новая еврейская поэзия появляется в 1910-е годы первоначально тоже под влиянием русской модернистской поэзии, русского символизма».
Ага, значит, если в кране нет воды, виноваты русские?

Но, в любом случае, неточная «рифма» и всякие там «верлибры» очень понравились оккупантам, поскольку, используя этот комплект бракодела, можно особо не напрягаться – точная рифма подразумевает достаточно большой словарный запас у поэта, а умение пользоваться метрическим размером (вкупе с точной рифмой) – наличие таланта.

Бесспорно, среди евреев имелись истинные поэтические гении, например, Саша Черный (Александр Гликберг), но сами филосеметы его не особо жалуют, поскольку Гликберг был не только крещеным, но еще и почти не уделял внимания никакому еврейству в своем творчестве, а если и писал о нем, то исключительно с иронией. Или С.Я. Маршак… но Самуил Яковлевич считался, как бы, не совсем адекватным человеком в хорошем смысле этого слова (например, свой медовый месяц умышленно провел отдельно от жены – она в России, он – в Англии), успел побывать сионистом, белогвардейцем («служил в деникинской газете «Утро Юга», где публиковал антибольшевистские фельетоны»©), оголтелым коммунистом (четыре Сталинские премии, одна – Ленинская; два ордена Ленина, и по одному – Отечественной войны Первой степени и Трудового Красного знамени), и диссидентом (заступался за Бродского и участвовал в говноментаниях насчет «Бабьего яра» Гангнуса-«Евтушенко»).

А все остальные…

И. Уткин (не путать с Говардом Уткиным, они даже не однофамильцы), «Повесть о рыжем Мотэле, господине инспекторе, раввине Исайе и комиссаре Блох»:

«И дед и отец работали. А чем он хуже других?
И маленький рыжий Мотэле
Работал
За двоих.
Чего хотел, не́ дали.
(Но мечты его с ним!)
Думал учиться в хедере
А сделали –
Портным.
Так что же?
Прикажете плакать?
Нет так нет!
И он ставил десять заплаток
На один жилет…»

И что вы думаете? Наркомом просвещения РСФСР А.В. Луначарский, женатый на еврейке А.М. Розанель, родной брат которой – И.А. Сац — работал у Луначарского личным секретарем, называет данный текст «одним из шедевров нашей молодой поэзии». И не где-нибудь, а в статье, опубликованной в газете «Правда».

Обитатели местечек, захватившие хлебные места в Русской Поэзии, вытолкали оттуда почти всех русских, оставив только верных гоев.

«И Лейб Квитко, который по-русски почему-то превратился в Льва Квитко, — беспрецедентно интересный поэт, написавший в начале советского периода несколько очень важных, абсолютно авангардистских, ни на что не по­хожих футуристических поэтических книг, которые до сих пор не переведены на русский язык, а потом переключившийся на детскую поэзию и в этом качестве — в качестве Льва Квитко, советского детского поэта, — ставший необыкновенно популярным в Советском Союзе. Он вошел в ареопаг великих советских детских поэтов, которые составляли обязательное чтение советского школьника, советского ребенка, вместе с Чуковским, Маршаком, Михалковым и Агнией Барто. Он пятый в этом списке бессмертных.
Судьба Квитко столь же трагична, сколь судьба его товарищей. Он тоже был расстрелян 12 августа 1952 года — я не устаю повторять эту дату, потому что целая литература была уничтожена в одном лубянском подвале в одну ночь».

«Климу Ворошилову письмо я написал:
Товарищ Ворошилов, народный комиссар!..».

(Хрифмы «сал»-«сар», ага. Бедный Пушкин). Зато «целая литература уничтожена».

Если отойти чуть в сторону от моего повествования, можно взглянуть и на изобразительное «искусство» второго этапа жидовской оккупации:



Это иллюстрации Лазаря Лисицкого к украинским и белорусским сказкам, «пересказанным» на идиш вышеупомянутым Квитко.

«В очень изысканной манере Лисицкий иллюстрирует украинские и белорусские народные сказки, проявляя интерес к национальному орнаменту и костюму. Художник не стремится заполнить все пространство листа, но пробелы между предметами чрезвычайно значимы для композиции. Широко применяются в этих циклах и ненавязчивые геометрические обобщения: фигура горбатой Бабы-Яги складывается из шаров, хвост петуха состоит из строго параллельных загнутых линий. Произвольно варьируются и размеры персонажей: женщина может быть больше коровы, а петух — почти одного роста с похищающей его лисой. Безусловно, все перечисленные условности способствуют созданию особой сказочной атмосферы, в которой люди, животные, вещи действуют совсем не так, как в обыденной жизни».
Так нахваливает художества Лисицкого переводчик Бенцион Раскин.

Какие-то шары-квадраты, непонятные размеры персонажей – женщина больше коровы… Выполнено так, что любой дурак нарисует.
И это – иллюстрации детских сказок.
Можно однозначно сказать, что после ознакомления с этой заборной живописью детский вкус сразу будет испорчен.

А теперь сравним хрень Лисовского с настоящими шедеврами русского художника Юрия Алексеевича Васнецова:



Вот такая, вот, аналогия.

В общем, ядовитое семя было брошено и дало многочисленные всходы – еврейские варяги-халтурщики, вкупе с редкими местными наркоманами, пьяницами и половыми извращенцами, стали «делать русскую поэзию».

И, если тов. Сталин иногда, для острастки, вставлял фитиль всяким зарвавшимся инородцам:

«В 1950 году в «Правде» было опубликовано стихотворение А. Пинхусовича Межирова, которое заканчивалось словами:
Комментарий не надо. Это ясно и так.
Главному редактору «Правды» Поспелову позвонил Сталин:
— Мне что, пойти к вам в газету корректором? Что это за выражение «комментарий не надо»?
Поспелов замер от страха, а Сталин бросил трубку. Стихотворение было выброшено из уже набранного сборника»
(Ю.С. Кауфман-«Борев», «Сталиниада»).

Кстати, Межиров, находясь за рулем в нетрезвом состоянии, сбил насмерть русского актера Юрия Сергеевича Гребенщикова, скрылся с места ДТП, а потом эмигрировал в США. «Комментарий не надо. Это ясно и так»…,

то Эн.Эс. Хрущев, наоборот, всячески им потворствовал, в т.ч., и по литературной части.

Так расцвели три выродка от псевдо-поэзии – Вознесенский, Петкевич-«Рождественский» и Гангнус-«Евтушенко».

Вознесенский:

*
«В человеческом организме
девяносто процентов воды,
как, наверное, в Паганини,
девяносто процентов любви.
Даже если — как исключение —
вас растаптывает толпа,
в человеческом назначении —
девяносто процентов добра.
Девяносто процентов музыки,
даже если она беда,
так во мне, несмотря на мусор,
девяносто процентов тебя».

*
Я живою водой умоюсь,
может, чью-то жизнь расплещу.
Может, Машеньку или Мойшу
я размазываю по лицу.
Ты не трожь воды плоскодонкой,
уважаемый инвалид,
ты пощупай ее ладонью —
болит!
Может, так же не чьи-то давние,
а ладони моей жены,
плечи, волосы, ожидание
будут кем-то растворены?
А базарами колоссальными
барабанит жабрами в жесть
то, что было теплом, глазами,
на колени любило сесть…»

Рождественский:

*
…Я сегодня подойду к одинокому еврею.
(Там на площади будочки выстроились в ряд.)
«Гражданин часовщик, почините мне время.
Что-то часики мои барахлят…»
Он, газету отложив,
на часы посмотрит внятно.
Покачает головою.
Снова глянет сверху вниз.
«Ай-яй-яй! — он мне скажет,—
Ай-яй-яй! Это ж надо!
До чего же вы, товарищ, довели механизм…
Может, это не нарочно.
Может, это вы нечаянно.
Для него — для механизма — абсолютно все равно!
Вы совсем не бережете ваше время, ваши часики.
Сколько лет вы их не чистили?
То-то и оно!..»
Разберет часы потом он, причитая очень грозно.
И закончит, подышав на треугольную печать:
«Судя по часам «Москва»,
вы уже довольно взрослый.
И пора уже за собственное время отвечать…»
Я скажу ему: «Спасибо!»
Выну пятьдесят копеек.
Тысяча семьсот шагов до знакомого двора.
И машины мне навстречу будут мчаться в брызгах пенных.
Будто это не машины.
Будто это глиссера.
Разлохмаченные листья прицепятся к ботинкам.
Станет улица качаться в неоновом огне…
А часы на руках будут тикать.
Тихо тикать.
И отсчитывать время,
предназначенное мне.

*
Ежедневное чудо —
не чудо
Ежедневное горе —
не горе.
Настоящее горе
другое.
И о нем говорить не хочу я.
Ежедневные блестки —
как ветошь.
Ежедневная ноша
не давит.
В ежедневные слезы
не веришь
Не тревожит.
Надоедает.
Лжет язык
в ежедневном застолье.
Бесконечные вопли
писклявы.
Постоянные вздохи —
не вздохи
Ежедневные клятвы —
не клятвы.
Ежедневная ссора —
не ссора…
Но,
над спелой росой
нависая,
вдруг встает
ежедневное солнце.
Ошарашивая.
Потрясая.
Ежедневной земли
не убудет…
И шепчу я,
охрипнув от песен:
пусть любовь
ежедневною
будет.
Ежедневной, как хлеб.
Если есть он.

Гангнус-«Евтушенко»:

*
К властям: «Проявите усилье,
Немедля, как можно скорее,
Верните евреев в Россию,
Верните России евреев!

Зовите, покуда не поздно,
На русском ли, иль на иврите.
Верните нам «жидо-масонов»
И всех «сионистов» верните.

Пусть даже они на Гаити
И сделались черными кожей.
«Космополитов» верните,
«Врачей-отравителей» тоже…

Верните ученых, поэтов,
Артистов, кудесников смеха.
И всем объясните при этом —
Отныне они не помеха.

Напротив, нам больше и не с кем
Россию тащить из болота.
Что им, с головой их еврейской,
На всех у нас хватит работы.

Когда же Россия воспрянет
С их помощью, станет всесильной,
Тогда сможем мы, как и ране,
Спасать от евреев Россию».

*
Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу. Мне кажется сейчас —
я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне — следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус —
это я.
Мещанство —
мой доносчик и судья.
Я за решеткой.
Я попал в кольцо.
Затравленный,
оплеванный,
оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.

Что общего у этих трех метроманов? Правильно: практически полное отсутствие точной рифмы, конъюнктурщина и… воспевание всего еврейского.
Ну и, конечно, сплошной антисоветизм.

А, как известно, «антисоветчик — всегда русофоб».

Да, возвращаясь к псевдо-поэзии, на примере одного из текстов Рождественского можно отследить очень интересный феномен:

Я сегодня до зари встану.
По широкому пройду полю.
Что-то с памятью моей стало:
все, что было не со мной, помню.
Бьют дождинки по щекам впалым.
Для вселенной двадцать лет – мало.
Даже не был я знаком с парнем,
обещавшим: ''Я вернусь, мама!..''

А степная трава пахнет горечью.
Молодые ветра зелены.
Просыпаемся мы.
И грохочет над полночью
то ли гроза, то ли эхо прошедшей войны.

Обещает быть весна долгой.
Ждет отборного зерна пашня.
И живу я на земле доброй
за себя и за того парня.
Я от тяжести такой горблюсь.
Но иначе жить нельзя, если
все зовет меня его голос,
все звучит во мне его песня.

Многие граждане пытаются навешать нам лапшу на уши об наличии здесь какой-то специфической «рифмы» с якобы рифмующимися началом и серединой слов, типа: «встану-стало», «полю-помню», «мама-мало» и т.д.
Но это чушь собачья и не более того – так все, что угодно можно «зарифмовать».



Короче, сплошная халтура.

Увы, на радостно-эйфорийное «если оно можно им, то, значит, разрешено и нам» попались многие талантливые поэты и поэтессы.
Да и я сам, будучи воспитанным на классической Русской Поэзии с ее точными рифмами, хоть и возмущался внутренне всякими неправильным веяниям, но, на раннем этапе развития, иногда использовал их в своем скромном творчестве, ибо оно было куда как проще, нежели чем напрягать мозг в поисках чего-то идеального.

И, пожалуйста: если над обычным стихотворением в пять-шесть катренов я трачу десять-пятнадцать минут, то вот на приведенное ниже – ушло минуты три:

У нас с тобой все в идеале –
В метель, в жару, в туманный дождь:
Подобно опытной Диане
Со мной охотиться идешь.

Когда Земля покрыта мраком,
Готов напялить сарафан –
Взять спицы в руки… Я – Геракл,
А ты – Омфала из Омфал.

Луна взойдет, воскреснут тени
В преддверье утренней зари…
Мы на растрепанной постели
Угомонимся, страсть залив.

…Вкушаю все, что приготовишь,
Ты тратишь то, что я даю;
У нас — один анализ крови,
И на двоих – один уют.

… Но ты свое перо достанешь –
И окунешься сочинять –
Начнешь плясать волшебный танец
Вокруг стола, вокруг меня –

Оперативно убегаю,
Чтоб организмом не страдать:
Стехи, подобные рыганью
Не осознаю никогда.

Но, вот, закончились потуги –
Весь мир признал волшебный дар:
Тебе вчера вручили «Букер»
(Он кипятком меня обдал).

Хотя на это наплевать мне,
Ведь ты – мой главный идеал.
Скорей снимай, родная, платье,
Нас ждет любовный фимиам.

А которая

сентенция

– она проста дальше некуда.

Неточные «рифмы» в Русской Поэзии — это результат совместной подрывной деятельности отдельных местных сумасшедших и представителей некой религиозной секты, об которых очень хорошо сказал великий Русский Писатель Александр Иванович Куприн:

«…Но есть одна — только одна область, в которой простителен самый узкий национализм. Это область родного языка и литературы. А именно к ней еврей — вообще легко ко всему приспосабливающийся — относится с величайшей небрежностью.
Кто станет спорить об этом?
Ведь никто, как они, внесли и вносят в прелестный русский язык сотни немецких, французских, польских, торгово-условных, телеграфно-сокращенных, нелепых и противных слов. Они создали теперешнюю ужасную по языку нелегальную литературу и социал-демократическую брошюрятину. Они внесли припадочную истеричность и пристрастность в критику и рецензию. Они же, начиная от «свистуна» (словечко Л. Толстого) М. Нордау, и кончая засранным Оскаром Норвежским, полезли в постель, в нужник, в столовую и в ванную к писателям.
Мало ли чего они еще не наделали с русским словом. И наделали, и делают не со зла, не нарочно, а из-за тех же естественных глубоких свойств своей племенной души — презрения, небрежности, торопливости.
Ради Бога, избранный народ! Идите в генералы, инженеры, ученые, доктора, адвокаты — куда хотите! Но не трогайте нашего языка, который вам чужд, и который даже от нас, вскормленных им, требует теперь самого нежного, самого бережного и любовного отношения. А вы впопыхах его нам вывихнули и даже сами этого не заметили, стремясь в свой Сион. Вы его обоссали, потому что вечно переезжаете на другую квартиру, и у вас нет ни времени, ни охоты, ни уважения для того, чтобы поправить свою ошибку.
И так, именно так, думаем в душе все мы — не истинно, а — просто русские люди. Но никто не решился и не решится сказать громко об этом…
…А он и себя посадил, и дал случай жидам лишний раз заявить, что каждый из них не только знаток русской литературы и русской критики, но и русский писатель, но что нам об их литературе нельзя и судить.
Эх! Писали бы вы, паразиты, на своем говенном жаргоне и читали бы сами себе вслух свои вопли. И оставили бы совсем-совсем русскую литературу. А то они привязались к русской литературе, как иногда к широкому, умному, щедрому, нежному душой, но чересчур мягкосердечному человеку привяжется старая, истеричная, припадочная блядь, найденная на улице, но по привычке ставшая давней любовницей.
И держится она около него воплями, угрозами скандала, угрозой отравиться, клеветой, шантажом, анонимными письмами, а главное — жалким зрелищем своей болезни, старости и изношенности.
И самое верное средство — это дать ей однажды ногой по заднице и выбросить за дверь в горизонтальном положении».